Валерий Симанович - Четвёртая стража

I
Париж был в сезоне как ласковый голос Дассена…
Катались по Сене… Искали в Бежаре спасенья…
Гуляли под липами в лунном пространстве Бастилли…
Сидели в кафе… или просто в Париже гостили…

Почти как в России. И нищие, и междометья…
Базары, лотки, зазывалы, опять же предместья…
Эмоции вслух, суета темнокожих кварталов
Сплошной Вавилон у гремящих железом вокзалов.

Париж словно ось, на оси – золотистые осы
Сплошных послевкусий, акустики, жестов, вопросов.
И грустный учитель, во сне шевелящий губами…
О чем? о Париже. И где? На границах Кубани.

Кордонная линия, в дальних лиманах пикеты.
Чабан на вечере, в загоне притихла отара…
И рифмы нейдут. А Париж продолжается где-то
Щемящей мелодией вдоль разноцветных бульваров.

II
Приснившийся Париж, полу-Париж, улыбка
Отца Василия на берегах реки…
Степные сны куда как коротки,
Полынь плывет, укачивает зыбка…

На Бурсаковскую с утра майнула тень,
В мерлушчатой кубанке набекрень,
Казак – курьер с депешей из Тифлиса
Не пил, не ел, летел, все торопился
Об экспедиции и скорых сборах весть
Его Превосходительству донесть.

Кому в такую рань на рубежах не спится.
Волнуется камыш… на стороже станица…

Что предрассветный высмотрел дозор…
Подул ли ветер, проявился вор…
Заржал табун, почуял злую волю….
Мир превратился в слух, от шорохов устал,
Запеть бы песню тихую о доле,
Окликнуть бы кого… Да не велит устав.

Мой «маленький Париж», он мне уже родня
Опалой южных зим, осенними дождями…
На Графской пьют друзья, не дождались меня…
На Длинной банный день… Чадит октябрь дымами…

К базару потянулся говорок…
Скрипят возы, домашний дух витает…
Отец Василий рифмы подбирает…
Сложить бы в строфы хоть десяток строк.
Где тот Париж —
Ему не угодишь.
А вот в Васюринке – племянник, сват, природа
Предмет поэзии… И сторожит свободу
В дозоре аист на гнездовьях крыш.

Разговор бесцельно длинный,
Нить, словцо, веретено…
Алазанская долина —
Не долина, а вино.
Пил грузинский археолог,
Пил московский археограф…
Начиналось все добром,
Винной осенью природы,
Начиналось все дождем,
Сглазом ласковой погоды.
Дождь неверный проводник,
Разговор щедрее книг.
Слово за слово – тропинка…
Старый нож, на нем щербинка…
Камешек под колесом.
Скрип арбы. Прозрачно утро…
Отрок – утренний Ясон,
Но Ясону не до шуток:
Камешек под колесом.
Археолог тост сказал,
Кто-то в двери постучал.
От гостиничного быта
Все одно – один убыток,
Не кабак, тогда – бардак…
Так, и все-таки не так.

Медной кожей пламенея
В номер к нам вошла Медея.
Археограф, словно фея,
Вынул розу из портфеля:
– Это, милая, для Вас!
Но Медея непреклонно:
– Вы не видели Ясона,
Говорят, он с вами пил?
Археограф загрустил —
Пил Ясон, да как-то сплыл.
Начиналось все дождем,
Темным облаком Нефела
Над Колхидою висела…
Лишь бы кончилось добром.

Скуп горизонт – театральный задник,
В дальних кулисах скрежещет перрон,
Гримом затертых морщин и ссадин
К бледному небу приклеен Пьеро.

Мечутся кукольные актеры,
Не раскрывая зашитых ртов,
Скудный рассвет проникает в город
Под пистолетами колосников.

Над камуфляжем корпят бутафоры
Мимо скитальческих вех и вер —
Только бы выдержали платформы
Эти танки и БэТээР.

Так же в зеленных поют и плачут,
Кто-то казенную водку пьет,
Крестится кто-то, просит удачи,
Бледный Пьеро Коломбину зовет.

Без колокольца костюм Арлекина,
Чтобы в разведке не зазвенеть,
Где-то в тылу за спиной любимых
Жалко слышна оркестровая медь.

У полотна Финляндской дороги
Что-то бормочет и слышит Блок…
Женщина в черном стоит на пороге
И провожает танковый полк.

Опальной, южною зимой
В сезон дождей, обид, упреков
Я, перечитывая Блока,
Услышал голос неземной.

Там в пенье ангельского хора,
В застенчивом сложенье рук,
В смятенье брошенного взора
Исповедальных разговоров
Мне чудится домашний звук.

Там невозможно междометьем
Закончить ни одной строки…
Там навсегда через столетья
Не зажигают маяки.

Но эхо ангельского пенья,
Но голос девочки другой,
Как встарь, просили возвращенья
Всем не вернувшимся домой.

Совсем не Бах сводил меня с ума…
Опять озноб трепал меня с утра.

***
Наскучив бесконечностью блужданий
По лабиринтам собственной души,
Где разум мудр, где сердце безрассудно,
Где теснота и скорбь непостижимы,
Где нежен дух, бегущий от наживы,
Чтоб женщины переступить порог,
Пытаемся услышать…
Лбом к прохладе,
Приткнемся к тишине,
Прошепчем молча:
«Скорбящий Бог, помилуй и прости…»
И навсегда забудем о пространстве…

Остановись,
Не преступай порог,
Ведущий к долгой смерти.
Ты мгновенен.
Ты человек. Тебе принадлежат
Предположенья утреннего сердца.
Ты неразумен. Ты опять пасешь
Вдали от дома семь своих ветров.
Как пес к своей блевотине вернется, —
Ты повторишь свою однажды глупость.
Что человеку пользы ото всех
Трудов его, которыми трудился
Под солнцем он? Все суета сует.
Нет памяти о прежнем. Лишь одно
Томленье духа, поношенье словом…
Что пес? Что ветер? Что пастух? Что мудрость?
Одни слова и больше ничего.

…И я тогда, как маленький, прощенья
(без всякого рассудка наущенья)
Просил простить. И на пороге замер
Души чужой. Бездомными глазами
Я ветреную душу разбазаривал —
Надменностью и страхом разговаривал.
…И, словно раб, я лепетал слова,
И клялся в непосильном послушанье,
И все-таки еще была жива
Душа тогда. И чей-то голос дальний
В дверной проем не произнес – изрек,
Что это, брат, еще не твой порог,
Не твой предел, что это лишь начало…
За дверью кто-то плакал. А потом
В сплошном пространстве птица закричала
И улетел непостижимо дом.
Душе бы прочь
В пустую эту ночь…
Душе легко – она не знает страха
(что нищему в дорогу багажа?),
А днем опять играет кто-то Баха
Во мне и мной. И смущена душа.
…У Бога скорбящего скорби прошу.
…У Бога щадящего прощенья прошу.
…У Бога домашнего тепла прошу.
…У Бога идущего посох прошу.
…У сильного Бога силы прошу любить.
…У слабого Бога слабости прошу любить.
…У нежного Бога нежности прошу любить.
…У грубого Бога грубости прошу любить.
Так прошу каждый день и каждый год,
Так живу от долгих его щедрот.
Помимо скорби и тесноты спешу.
Скорбящий Бог, помилуй меня,
Прошу.