Валерий Симанович - Четвёртая стража

Ещё по-над крышами светится неба полоска,
и сумерки медлят вступить на манер подголоска
во всё, что звучит и проходит, как будто навеки:
в прерывистый свист сквозняка и шипение пара,
на мёрзлый перрон, где целуется поздняя пара
в виду семафора, смежившего сонные веки;

ещё впереди, за холмами, весь настежь распахнут
степной горизонт, где опустишь фрамугу – и ахнет
наóтмашь, навылет, по скулам, всей силищей сжатой…
Но день на исходе. И жизни почти середина.
И тамбур, где куришь одну за одной – всё едино,
что выход в долину, где сумрачный ждёт провожатый.

Куда-то несёт и несёт нас по белой равнине,
по родине нищей в овражной, репейной рванине,
ошмётки отброшенных вёрст задувая под двери.
В изножье плацкарты, где пахнет обувкой и щами,
валяясь вповалку, чужими зажаты вещами,
и стыки, как стопы тяжёлых терцин Алигьери,

считая сквозь дрёму, сбиваясь со счёта, взлетая
во сне к потолочному своду: там нить золотая
мерцает в плафоне, не мытом с начала творенья, —
где хлеб и вино мы по-братски делили с тобою,
и кровь в перепонках шумела, подобно прибою,
мучительно долго и внятно для слуха и зренья.

Сыграем в картишки, мой милый, на так, без азарта:
посмотрим, какая сегодня нам выпадет карта,
и что там осталось в запасе у нашей планиды?
Покуда мы живы, а дни всё быстрей и короче,
покуда вдохнули – и, словно во здравие ночи,
грядущей навстречу, – готовы запеть аониды…

О, как была временами слышна вдалеке,
в доме, стоящем на спуске, спиною к реке,
от дебаркадера к нам за квартал долетая,
песенка Брамса! Каштаны поспешно цвели.
Запах сирени лиловой, дождя и земли,
месяц в бездонной лазури и ласточек стая.

Эта пластинка… Поверишь, какая-то блажь…
Но за неё всё на свете не глядя отдашь,
только бы скрипка с трубой под сурдинку звучали:
порознь сперва и не в лад, а потом в унисон,
будто бы нас окликая тихонько сквозь сон,
но не в конце его смутном, а в самом начале.

Как же тогда холодок пробегал по спине!
Вечер туманный входил под деревья извне
сада, раздвинув прозрачных ветвей арабески.
Старые листья горели в траве за углом.
Ветер с реки, заметая широким крылом,
в окна влезал, унося к потолку занавески.

Что за июнь безалаберный длился и нёс
нас по теченью, сухими зарницами гроз
гулкие комнаты высветив, как негативы?
Как я любил тебя, милая! Вот и теперь,
словно бы заново в полуоткрытую дверь
мятною свежестью прежних ночей накатило, —

входишь неслышно, но я до сих пор узнаю
шорох одежды и лёгкую поступь твою.
И, убаюкан привычной тоской городскою,
вижу тебя на урезе прохладной воды,
той, что, нахлынув, безмолвно стирала следы
с камешков отмели смуглой и влажной рукою.

Помнишь, когда-то неведомый гость заходил,
и, как лунатик, скрипя половицей, бродил
в поисках выпить на кухне вина молодого?
Где он – уже нам с тобою давно невдомёк, —
сгинул – и дальше, в пустое пространство увлёк
тень посиделок, гитару, остатки хот-дога…

Боже, за что же нам всё это было дано
и воедино на веки веков сведено —
молодость, лето, вино в утоление жажды;
в тёмной протоке ночной упоительный брасс,
сон на рассвете – и музыка. Кажется, Брамс.
Всё-таки он, если я не ошибся однажды.

Ночное время года. Сухой июнь. Сезон
жасмин сминать в охапку, топча чужой газон,
под зонтиками тентов пережидать рассвет,
когда настигло утро – и ливнем хлынул свет.

Любви ночное время, святая блажь огня
свечи в огромном доме, где кто-то ждет меня,
прислушиваясь к ветру и не смыкая век.
И ожиданье длится едва не целый век.

Ночное время сказок, навыдуманных мной.
Несчастен королевич, но сам тому виной.
«Кручина беспричинна! – твердит ему король.-
Еще стрела и лебедь свою сыграют роль».

Ночное время сада, когда в его глуши
внезапно обретаешь спокойствие души,
когда печаль разлуки уже не так остра…
И тянет горьким дымом садового костра.

Да будет нам, любовь моя,
всегда светло, тревожно, гулко
пред этой гранью бытия.
Да будет нам, любовь моя,
небес жемчужная струя,
вино и поздняя прогулка.
Да будет нам, любовь моя,
всегда светло, тревожно, гулко…

Щурится небо
в резные пробелы гремучей, как жесть, повилики,
столик к вечернему чаю с вишнёвой наливкой уже не накроем
в тихой беседке под яблоней дряхлой, развесистой – ах, поелику
некому больше негромко беседовать с нами… Летошним кроем

осень сады обмеряет раздетые, сонно сажает на нитку
крупные бусы оранжевых ягод шиповника, нижет монисто.
День начинаем с изгнанья соседских вздорных гусей за калитку
прочь из малинника, – так из пространных суждений мониста

гонишь всегда хворостиною зыбкую двойственность сада и духа
тленья, что сладко витает над россыпью сморщенных яблок,
чтобы коллизию эту, простую по сути, негромко и сухо
откомментировал здешний, как поздний Спиноза рассеянный, зяблик.

Вот и стареем, – не по календарным прикидкам, а просто де-факто:
время обрюзгшее ходит к нам в гости, предпочитая под выходные
вести нам сообщать нелицеприятные про измененья ландшафта
кожи в подглазьях, падение стен крепостных, с которых недавно зубные

звонкие звуки трубили Роландом. Дети давно уж повырастали,
делая наше присутствие рядом с ними терпимым, но бесполезным,
как запáсники для всего, что когда-то стояло у школы на пьедестале,
нам представляясь мраморным, бронзовым или хотя бы железным.

Входит ли всё это в курс постижения краткости века земного?
Вряд ли, но, знаешь, ответ мы получим, когда придём на экзамен,
где диалектике перемещенья в пространстве и времени верят немного
меньше, чем в то, что у нас теперь чаще всего происходит с глазами:

только подумал о прошлом, как всё подёрнулось влагой солёной,
практически всеми свойствами капли морской наделённой
и вечного шума прибоя, что есть разновидность музыки отдалённой —
вблизи голубой,
потом тёмно-синей, на глубине – ближе по гамме к зелёной…

…Обтекала вода его каменный стан,
Зацелованный солнцем, облаков выше
Величаво из волн смуглый шёл великан
И, как статуя, на берег вышел.