Вячеслав Панкратов - Эмпирика любви, Евангелие от…

И почему, хотя был только сон,
Я чувствую его настолько сильно,
Что до сих пор горит моя ладонь,
Сжимавшая тот грубый ржавый стержень,
И кожа на предплечье там, где стержень
Ее касался. Странно… почему?

Возможно, этот сон был в чем-то вещим,
И для меня значительным настолько,
Что даже тело помнило его?

Не знаю, может быть, я был не прав?
Быть может, я убил любовь чужую,
Надежду, романтичную, как сказка,
Пусть даже не желая, а случайно?

В конце концов, я первый раз убил.
И потому, хотя был только сон,
Горит ладонь и кожа на предплечье,
Как будто был ожег на месте том.

Но нет, я помню тот холодный взгляд,
Бесчувственный, немой и неподвижный,
Когда, меня увидев, понял он,
Что у него пути другого нет,
И руку он за стержнем протянул,
И стержень тот в меня вогнать пытался.

– Скажи, – спросил ее я, – почему?
И только здесь я, наконец, проснулся.

…………………………………
Теперь я знаю, то был вещий сон.
Вся эта сцена повторилась в жизни:
И девушка, и тот брюнет в плаще,
Пришедший словно из другого мира,
И женщина, которая была мне —
Хотелось мне так думать – только другом,
И ощущенье жаркое в ладони,
И множество находок и потерь.
Но вот никак мне не собраться, чтобы
Все записать, что с нами было в жизни,
И что я в ней прочувствовать успел.

Как жаль, что не смогу я описать
Все те прекрасные мгновенья жизни,
Все удивительное, что встречалось
И часто забывалось по дороге,
И не нашло пути к черновикам.

В ней было много… Часто по ночам
Мне снится прошлое, во сне перевоплотившись,
И снится то, чего не прожил я,
Но лишь предположил или предвидел,
И снится то, что не было со мной
И, верно, никогда уже не будет:
Фантазии мои, мои мечты,
Полет свободный духа над пространством.

Как жаль, что не смогу я записать
И тысячных долей своей же жизни,
Хотя бы самое прекрасное из них,
Так поражавшее мое воображенье
И звавшее опять идти вперед.

Была бы удивительная книга:
Без споров, без идей, без направлений, —
Простая книга, словно сборник песен,
Евангелие от моей души…
И все же я пытаюсь…

Лучше падать, чем стоять на месте,
Ниже, чем ты есть, не упадешь.
Почему-то подмывает врезаться
В мир большой из облаков и звезд,

И глаза твои – частицы мира,
Пряные, лучистые глаза,
Узнавать за миллионы милей
И любить одни твои глаза.

Ветром набегают километры,
Дождь в лицо и неба крутизна,
Я бегу, бегу навстречу ветру,
Я ищу, ищу твои глаза.

Может быть, найду их где-то рядом,
Кто-то остановит, коль найду?
Миру в грудь готов влететь снарядом:
Лучше разорвусь, чем упаду.

Только набегают километры,
Снег в лицо и неба крутизна,
Все еще бегу навстречу ветру,
Все еще ищу твои глаза.

Все еще в надеждах и сомненьях
Нежное дыханием шепчу:
Женщина, в людском обыкновении,
Как надежду, я тебя ищу.

Взгляни в глаза, ты их запомнишь.
Там не гроза, там ходят волны
Чужой души.

Ты не спеши, не думай косо,
В моих глазах свои вопросы
Не вороши.

Ты не играй, не стоит силы,
Мои глаза Земля носила,
Как вешний май.

Ты помни день, в котором вечность,
Ты помни взгляд, где бесконечность
Любви моей.

И если будет, в изломе судеб
Не сможешь правду ты мне сказать,
Не говори, не лги, не надо.
Мне хватит одного лишь взгляда, —
Взгляни в глаза…

Золото кулонов и часов,
Золото крестов и куполов,
Золото твоих льняных волос,
Золото июльских абрикос.

Золото червонное, как медь,
Золото кровавое, как плеть,
Золото течет в потоке лет…

Синий цвет ты любишь или нет?

От того, что синяя река,
В синих жилках белая рука,
Синие с серинкою глаза,
Серая с сининкою лоза,

От того, что это небо синее,
Это небо над чудной осиною,
От того, что сини облака:
Синее – в разливах молока,

От того, что синь бывает иней,
А ночами незабудки сини…
Синий цвет…

Ты любишь или нет?

Люблю!
Люблю огромно! Вечностно!
Как любят дети всех времен.
Как любят —
только в Человечестве,
Простите мне, опять влюблен.

Что – мир сейчас! Какие мысли
способны пульс остановить!
Какими мерами исчислить
мое: Люблю, Любим, Любить…

Весна свалилась мне на плечи,
ударила,
до боли зримая.
И даже воздух пахнет женщиной,
прекрасной той, прошедшей мимо.

Но все рухнуло:

Дороги и машины,
библиотеки и филармонии,
музеи и закоулки,
улицы и витрины,
порталы, мостовые,
кладбища и соборы…

Все рухнуло и смешалось:

Вокзалы и рельсы,
Площади, и скверы,
парки, тропинки,
скамейки на бульварах,
театры и сцены,
музыка и стихи,
небо и воздух,
солнце и облака, —
все!

Все рухнуло и завертелось
в кошмарной свистопляске,
в дикой какофонии звуков,
в воплях и визге:
ребенок и мысли,
родители и знакомые,
эти пряные письма,
разбросанные по кровати,

И женщина – в утреннем халате,
мечущаяся по комнате,
в остервенелом азарте
ущемленного Самолюбия,
в облике оскорбленного Зверя,
лишенного добычи,
кричащая изживотно,
свирепо, рвотно…

Женщина,
лихорадочно прячущая
эти письма под скатерть, —
обиженная, но злобная,
жалкая, но свирепая,
униженная, но яростная,
как дикий хищник,
загнанный в клетку.

Женщина —
в бешенстве Владыки,
теряющего власть,
ненавидящая,
угрожающая,
и взывающая уже только к одному —
Мести.