Александр Строганов - Стихи

Свет по щелям щурится,
Чумная птица хмурится,
Жмется к долгим фонарям —
Мой огонь, не дам!

Пустоглазый дух гадалок
Запахнет пальто. Не видать окно.
Не спешит ли кто? Не поет ли кто?

Все! Пропал!
Не узнаю, сбудется ли —
Спит улица!

Зимний мастер

Зима – мрамор.
Ее птицы скрестили линии на хмуром небе.
Блеснет острым лезвием конек…

Ее песню можно потрогать руками.
Ее песня закручена львиными гривами на театрах.
А снежинки-бриллианты
На ветхой шубе дворника.
И звенит как камертон
Метла.
А сырая остановка, где ругает пурга —
Ее врата…

Троллейбусы,
Киты летаргии,
Опутаны насмерть стеклянною нитью,
Неоном лоснятся их скользкие спины.
В сети пойман и догорает
Снегирь…

Зима-мрамор,
Ее вены деревьями тянутся к серому глазу,
Лукавому глазу.
Это следит за адской работой,
Пряча холодные щеки
В складках гардин,
Зимний Мастер.

Ветер

Небо зимой —
Океан!
Материк его черный —
Голоса Мейерхольда,
И напудрен нос —

Шторм!
В ужасе тонут тяжелые звезды.
Грохот. Не слышно мольбы рыбака.

Беда!
Антеннами дыбятся клочья от тросов,
А крыши – торосы…

Из бездны рука
Озябшими пальцами
Вопьется отчаянно
В замерзшие стекла.

Обозначен последний аккорд.

С ней на века
Исчезнут в пучине
Стеклянных клавишей россыпи…

В снежном разгуле лисицей
Мелькнет твоя рыжая челка,
Где-то ты бродишь сейчас?

Станция

Метель.
Вокзал знобит.
Вокзал взъерошен и горбат, как Пан,
И бородою пар.

Цыгане в цветухах
Или языческие птицы.
Ах, в их зрачках пожар.

В углах
Обугленные чемоданы
Исходят запахом огня,
И лампы сами загораются в пылу.
Как близки этому
Гортанные чужие речи.

Здесь не игра – болезнь.
Но только плачут, а не лечат.

В казенном мальчики, подростки
Бегут от слез на холод.
И мне невмоготу, и я за ними поспешу.
Там, на перроне, все иначе,
Темно, лишь тлеют семечки в истоптанном снегу.

Метель не гасит их
О ледяные рельсы,
Несет куда-то далеко
От станции
С чудным названием
Барнаул…

***

День звенит. Это – звук удивления.
Так выносят на солнце хрустальный сосуд.
Это – обморок города. Это – кружение
Ослепительных точек. Распахнуты сутки

Как огромный трельяж, и разбавлена тень.
Это – слезы, когда уже сроки отсчитаны.
В обреченности с болью соседствует лень.
А развязкою – звон. Так прощают обиды.

Так, проснувшись, однажды приходят к окну
И кричат – посмотри, позабыв все на свете.
Так предчувствием чуда в холодный канун
Вдруг исполнится день мечтою о лете.

Врач

Свет пронзил пять пальцев. Их не стало.
Взмах крыла разбойный у самых глаз.
Это кружат белые до боли покрывала,
Здесь случается такое каждый раз.

Гонят сов бессонницы поутру в чуланы.
Поутру бессонница, как ящик стекольщика,
Небо разбивает острыми углами
И, как губка, жадно выпивает солнце.

По глотку на каждого мученика боли.
Боль боится смеха и красного цвета.
Покажите, доктор, гвоздику, что ли…
Смерть под ванной мокрой ветошью

Бредит формалином, ей чудятся рыбы.
Головы тяжелые, в головах содом.
Все вокруг босое, бегом да кувырком,
Доктор, вы достать ее оттуда не смогли бы?..

Старая фотография

Маме

Акварельные сестры Лариса и Ольга
В легких платьях небесного цвета.
Взгляните, февральский день,
На дворе расцвела сирень.

Это сказка, конечно, и Оле
Где-то здесь же в атласном камзоле
Рукодельницам дарит цветных жуков
И душистые кружева из облаков.

Несет в своих крохах-ладонях
С чердака светляка-соню,
Запорошенные снегом
Дарит сахарные орехи.

Раззадорится, бронзовой флейтой
Разбудит старуху в передней.
Та глазам не верит, крестится —
Спишь, что ли, крестница?

По Воронежу шествует снег
Под хрустальные звоны сирени…

***

Краше испуганных крыш,
Легче растрепленных окон
Рвется зеленый кокон
Первым из почек. Кыш!

В расчерченном хаосе дня
Пышет рождение мая.
Воздушных рыб обгоняют
Ста тысяч солнц сыновья.

Руки. Их появление,
В артерии флаги льющее
От площади к площади пуще.
Волнение выше весеннее.

Ломится в щели звон
Золотом зыбких волн.
Щурится, смотрит в дверь
Лохматый солнечный зверь.

Вставай!
Май!

***

Кто знает, чья боль на весах,
Когда и природе больно?
Боль, но
Рождаются в мухах, не на небесах,
В полных наитий бессонных домах
Среди беспризорной посуды
На скомканных ложах простуды,
В верлибре грехов и голгоф суеты
И в маете поредевшей листвы,
В медленном темпе застолий родных,
В неловкости брошенных и холостых
Первые певчие строки…

Я весь – напряжение. Я слушаю сумерки.
Недвижим мой хор. Спит мой пес. Пуст мой ларь.
Бесенята бессонниц ушли или умерли,
В руслах руин раздразнив киноварь.

Утихли в каморках хмельные отшельники,
Я слышу сквозь стены их пышный кошмар
С раем ржаным и траурным шествием
Туда, где у оспы на выучке пар.

Мне слышно, как вызубренное столетие
Стучит молоточками по головам,
Как чья-то свеча продрогшим студентиком
Рюмочки просит у царственных дам.

Я помню как плачут по рыбам дороги.
Я вижу языческий танец простуд.
Я слышу косноязычность пророка.
Я слышу как ангелы не поют.

Поэт

С его легкой руки привычные вещи
Теряли свой цвет и очертания.
Садился за стол, и строки, как трещины,
Одна за другой убивали молчание.

Чьи-то грехи фантастическим грузом
В печаль обращали липа знакомых.
Имел ли он право на запах арбуза,
Что в декабре метался по комнатам?

Он любопытством к пространству как к женщине
Лишил себя сна и, пожалуй, рассудка.
В окно наугад, не имея надежды,
Пальцем указывал линии судеб.

Но где-то влюблялись и убивали,
И лихорадку тушили губами…