Елена Крюкова - Вера

И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.

Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.

А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.

И когда ее руки расхожую медь
Обменяют на стволик свечи, —
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени – выжить в ночи.

Я уповаю на Тебя рвут марлю с выдохом и хрустом
Рвут бинт страданием слепя
в палате чисто чудно пусто
В палате глухо ледяно
на помощь звать не хватит крика
Я позабыла так давно улыбку сестринского лика
Звон скальпелей и вилок звон
на бедной памятной године
Я лишь исполнила закон —
проплыть под синевой на льдине
И снизу дышит синева и сверху рушится и льется
И я плывя дыша едва ладонь тяну слепому солнцу
Я уповаю на Тебя не постыжуся не отрину
Дрожит соленая губа сухую простыню – под спину
Моя держава бытие Спаситель мой и Защититель
Одно прибежище мое одна суровая обитель
Вот доигралась на врага я безоружна выходила
Сама себе не дорога живое жалкое кропило
Разбрызгивала соль и свет
и боль и радость и рыданье
Кричала людям: смерти нет
хрипела в позднем покаянье
Летела за Тобой во Ад
уподобляясь снежным хлопьям
Дороги не было назад а я по кольям шла по копьям
А нынче кетгут мертвый бинт
и острый нож чужой умелый
А я живой железный винт
весь от мороза поседелый
Меня загнали в темный паз меня вворачивают туго
Во время слишком тесный лаз
чтоб крепко там обнять друг друга
А может держится на мне вся эта жестяная лодка
И не окажемся на дне и улыбнемся дивно кротко
Мне больно выгибаюсь я
ору мечусь мне ловят руки
Ты Боже вся моя семья не вынесу с Тобой разлуки
Возьми что хочешь отними остави круглой сиротою
Но Ты иди между людьми
ко мне – легчайшею стопою
Но Ты мне руки протяни боль обрати в тугое пламя
В палате чистой мы одни
в Твоем пустом и голом храме
Здесь росписей навеки нет
Здесь только мы под конхой плачем
За литургией звезд планет
И я гляжу лицом незрячим
Лишь на Тебя лишь на Тебя
как больно с болью нету сладу
Господь прибежище судьба
любовь и крепость и отрада
Разбей меня я Твой сосуд
расколоти – Себе на счастье
Но рвут бинты и нож несут —
разрезать сердце мне на части
И пересохшею губой вылепливаю плача нити
Господь мой я всегда с Тобой
и на Голгофе и в зените
И коль пройдешь во тьме палат
меня в стерильный снег вминая
Пятой
Тебе я крикну: Свят
И Ты прошепчешь мне: Родная

…И розвальни! И снег, голуба, липнет
сапфирами – к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет:
«Исуса – не предам.»

Как зимний щит, над нею снег вознесся —
и дышит, и валит.
Телега впереди – страшны колеса.
В санях – лицо горит.

Орут проклятья! И встает, немая,
над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая
днесь: до скончанья дней.

Все, кто вопит, кто брызгает слюною, —
сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною
везете вы на суд

Ту, что в огонь переплавляла речи!
и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей,
звездою Покрова!

Одна, в снегах Исуса защищая,
по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая,
горячий Осмоглас.

Везут на смерть. И синий снег струится
на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица
монашек, чьи черты

Мерцают ландышем, качаются ольхою
и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет
иссохшие плеча!

Снег бьет из пушек! стелется дорогой
с небес – отвес —
На руку, исхудавшую убого —
с перстнями?!.. без?!.. —

Так льется синью, мглой, молочной сластью
в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью
ты не в венце-огнях,

А на соломе, ржавой да вонючей,
в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей
собора жгучий страх?!..

И ты одна, боярыня Федосья
Морозова – в миру
В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья
у Бога на пиру!

Затем, что ты Завет Его читала
всей кровью – до конца.
Что толкованьем-грязью не марала
чистейшего Лица.

Затем, что, строго соблюдя обряды,
молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада,
смеялась громко ты!

Затем, что мужа своего любила.
И синий снег
Струился так над женскою могилой
из-под мужицких век.

И в той толпе, где рыбника два пьяных
ломают воблу – в пол-руки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно,
жемчужный снег, теки,

Стекай на веки, волосы, на щеки
всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий;
под рясою – Христос.

И, высохшая, косточки да кожа,
от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи,
уже в бреду гордясь,

Прося охранника лишь корочку, лишь кроху
ей в яму скинуть, в прах, —
Внезапно встанет ослепительным сполохом —
в погибельных мирах.

И отшатнутся мужички в шубенках драных,
ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны,
от вольного огня,

От вставшего из трещины кострища —
ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи,
без хлеба и воды.

Горит, ревет, гудит седое пламя.
Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь – он меж перстами, меж устами.
Его не затоптать.

Из ямы вверх отвесно бьет! А с неба,
наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба,
снег – в яму и тюрьму,

На розвальни… – на рыбу в мешковине… —
на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне,
как птица – на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный
степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный,
расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница,
где: лед ручья,
Распятье над бугром…
И – катят розвальни. И – лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.

Тянет руку мне тельце…
В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы —
мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши —
дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы —
мы подобны солдатам.