Елена Крюкова - Вера

Моя часовня! Роспись – кровна!
Восстань, усопший!
Я пьяным богомазам ровня!
Рот пересохший!

Придут наутро. Схватят. Свяжут.
Заарестуют.

…Но кто – всей кровию замажет
Всю – Кровь!.. – святую…

…Там бесы Адовым покойникам —
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;

А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем – горечью
Спалившим голое нутро.

Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина —
Две железяки запеклись,

Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам – зверья, лисова…

…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
«Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь».

О серая река, соболья шкура,
Заиндевелый грязный горностай…
В дырявом рубище, под снегом, дура,
Благословляю мой железный Рай.

Сижу я на горе. А снег столь кротко
Целует щеки мне, дрань пальтеца…
И я рукою – высохшей селедкой —
Касаюсь мощи Зимнего Лица.

О Зимнее Лицо! – кирпичный сланец,
И слезы рек по скулам ледяным,
Олений стланик, кварцевый румянец,
Огни песков, неопалимый дым —

А я гляжу с бугра – слезятся очи
От нефтяных, что лисий хвост, костров:
Закат застыл, недолго до полночи,
Небес могильный ров

Распахнут, вырытый жестоким Богом, —
Но смерти не боюсь,
А здесь, на холоду, в миру седом, убогом,
Я – за живых молюсь!

За тех, кто жемчуга на леску нижет,
Стегает мех для стуж.
За тех, кто во пурге друг другом дышит —
За вас, жена и муж.

За крох замурзанных, за пацанву ржаную
В мазуте и соплях!.. —
Но ярче, свыше всех – за вахту ледяную
На одиноких зимних кораблях.

Да, так! – за странников, чьи злые лица
Улыбкой ураган сечет;
За вас, взрезающих засохлый хлеб столицы,
Вокзальный пьющих мед;
За прянувших в погибельны пространства,
Где жгучий стук колес да лай собак —
Кровавый крест невидимого братства,
Всевидящего ока красный зрак!

За вас, кто волю разрезает грудью,
В тюрьму любви отчаянно летя! —
Злаченым шпилем мерзнет на безлюдьи,
И подаянья просит, как дитя, —

За всех, за всех, кто плачет! – но, глотая
Соль, скуровицу, вьюг змеиный яд,
Идет вперед, посмертный шаг верстая,
Но не пойдет назад, —

Молюсь!

…плывите, веруйте, любите.
Идите напролом.
Ветшает жизнь. Горят и рвутся нити.
Горит обжитый дом.

А я сижу над серою рекою,
Над волчьей, вьюжно воющей землей,
Благословляя тонкою рукою
Всех, кто плывет в земной ладье со мною
И в лунной, поднебесной, – надо мной.

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
Как в платок после бани, увязываюсь во стужу
И во тьму шагаю: гореть и любить.

От Земли Чудской до Земли Даурской
Линзой слезной меряла гать…
Ан как вышло: Ксенькою Петербургской
На кладбище чухонском внезапно – стать.

Спать в болезных платках под глухим забором.
Хором выплакать – бред
Одинокий. И пить самогонку с вором,
Ему счастья желая и много лет!

И везде – ах, охальница, Охта, стужа,
Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. —
Появляться в залатанном платье мужа,
Да не мертваго, а – убившаго мя.

Помню, как хрипела. Как вырывалась —
Языками огня —
Из клещей, не знавших, что Божья Жалость
Воскресит, охраня.

И когда… очухалась, – вся в кровище!..
Доски пола в разводах струй… —
Поняла: о, каждый живущий – нищий,
Всякая милостыня – поцелуй.

И с тех пор как бы не в себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула в верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножик, – и в путь.

Посекает мя снег. Поливают воды
Поднебесных морей.
Мне копейку грязные тычут народы.
Вижу храмы, чертоги царей.

От Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу – несыть, наледь и глад.
Вот я – в старых мужских штанах!..
Петербургской
Ксеньи – меньше росточком!.. а тот же взгляд…

Та же стать! И тот же кулак угрюмый.
Так же нету попятной мне.
Так же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума —
Вся в огне, и лицо – в огне.

Мстится смерть —
крестьянской скуластой бабою
в белом,
Словно заячьи уши, белом платке…
А мое ли живое, утлое тело —
Воровская наколка на Божьей руке.

И все пью, все пью из руки Сей – снеги
Да дожди; как слезы людския, пью.
А когда увезут меня на скрипучей телеге —
Я сама об том с колокольни пробью

В дикий колокол, бедный язык богатаго храма
Богородицы,
что близ зимней Волги – убитый медведь…

И в гробу мои губы разлепятся: «Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась в мiру, как тепло умереть».

И нетленныя кости мои
под камнем
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будут так целовать,
обливать слезами,
любить!..

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.