Борис Ильичев - Рандеву

Дарите женщине мечты,
дарите искренно и чисто,
ведь даже звёзды на монистах
не стоят женской красоты.

Любовь дарите слабым сим,
она их делает сильнее.
Дарите парки и аллеи,
дарите звёзды в небе им.

Дарите женщинам цветы,
и в дождь, и в ясную погоду.
Всегда, в любое время года,
дарите женщинам цветы.

Дарите чаще радость встреч,
и с нею радости общенья,
и немоту от восхищенья,
не стоит, право, их беречь.

Не стройте на дарах расчёт.
Он и бессмысленен, и зыбок.
Они надарят вам улыбок
и сердце, если повезёт.

И я когда то проходил
по этим улицам невзрачным.
Порою в настроенье мрачном,
порою над землёй парил.

Валились звёзды стылые с небес,
и остро пахло рыбою и влагой,
и пыл желанья разжигал в нас бес,
Опаивая нас любовной брагой.

Мне снились пароходные гудки
И девочек волнующие формы,
Огромный, словно жизнь, простор реки,
И 200 граммов хлеба детской нормы.

Я корку хлеба и теперь ценю —
А вкус её в мои проникнул гены…
За нелюбовь плачу свою пеню,
За детский стыд и первые измены.

Где женщины, что обожали нас?
Где нежных рук и губ прикосновенья? —
Как я был глуп, когда хотел быть груб…
Но поздние без толку сожаленья.

Пришла пора заснуть, и белый пароход,
винтами вспенив памяти остатки,
мне прогудит и уплывёт вперёд,
качнув волной былой любви заплатки.

Когда смотрю в альбомах фотографии,
то вижу в благородной желтизне
истории следы и географии,
героев, прикасавшихся ко мне.

Как изменялись формы их от времени:
дагерротип, велюр или картон.
И чаще бьётся жилка возле темени,
и струны времени меняют тон.

И что-то объясненья не нашедшее,
на миг не измеряемый ничем,
меня перемещает в то, прошедшее,
на миг, а мне б хотелось насовсем.

Ты до сих пор не отдала долги
Беспечной юности её смешным порывам.
И не тверди мне о годах, не лги —
ты поле минное – всегда готова к взрывам.

Ты ситцевый платок из васильков и ржи,
Который расстелил на поле ветер.
В душе твоей витают миражи,
и нежный взор по-детски мил и светел.

Порой, когда слеза туманит глаз,
рисую я сквозь дымку голубую
иную жизнь, совсем иной рассказ,
но в нём не точку ставлю я, а запятую.

Пусть день встаёт. Плести из судеб нить,
ещё заботливая Парка не устала,
не вырос виноград, чей сок дано испить
тебе, чтоб, захмелев, ещё моложе стала.

Зачем мы пьём хмельной напиток знания
и оторвать от звёзд не можем взгляд.
Любимая, как тщетны все старания
Хотя бы миг один вернуть назад.

В непознанной пустыне бесконечности
Не прорастают истин колоски…
Любимая, как краток путь по вечности
от первых слёз до гробовой доски.

А мы готовим по весне салазки —
сей парадокс немногим по плечу.
Любимая, рассказывай мне сказки,
Я лжи правдивой слышать не хочу.

Мой мир, моя скорлупка тонкая,
Вместилище восторгов и тоски,
в тебе и соловья есть песня звонкая,
безденежье и рваные носки.

А со двора в окошко ломятся сирени,
май хором птичьим дирижирует в саду,
любимая, мы куклы на арене,
но на арене всё же лучше, чем в Аду.

И я когда-то верил в прочность уз.
Считал любовь подарком свыше,
и если в покер выпадал мне туз,
то ставки поднимал всё выше.

Теперь всё чаще мысль о нелюбви,
о зове одиночества утрами…
Любовь! – тебя ведь сколько ни зови —
ты лишь зола над бывшими кострами.

Тщета попыток наводить мосты,
забытое искусство общежитий.
Пропавшее богатство простоты,
следы невоплощённости наитий…

Вот жёлтый глаз на лбу у фонаря,
ждёт хитроумной мести Одиссея…
Стекает с крыши вниз полузаря,
и сеет мелкий дождик, ничего не сея.

И вот, себя воспоминаньем грея,
жму клавиши и жгу потом листы.
При взгляде в зеркало я Дориана Грея
с усмешкой узнаю знакомые черты.

Он глаз открыл – увидел потолок,
потом открыл другой – увидел плечи.
Натопленными на ночь были печи,
но был прохладен женский локоток.

Он видел сбитый к шее пеньюар —
– по-сельскому – нательную рубаху.
Уж сколько лет он неподвластен страху
перед всесильной женской наготой.

Давно пришли иные времена.
Что их черёд настал – понятно тоже…
Быстрее сушатся шагреневые кожи,
И в юбилеи превращаются года.

С рожденья платим за грехи налог,
а толкованье слов совсем не знаем.
Влюблённости любовью называем
и, вынырнув из сна, глядим на потолок.

В избе ещё тепло, и позвоночник печи
Трещит суставами, ведь и они в летах.
Под стрехою дом расправляет плечи
И машет флагами развешенных рубах.

Были хлопоты напрасные,
дом казённый, дама пик.
Ночи страстные, опасные,
паровозов долгий крик.

Были встречи и прощания
и сомнений тяжкий груз.
Были тайные свидания,
был и с луком карапуз.

Тетиву, шутя, натягивал,
и – не целясь, прямо в грудь,
а потом, смеясь, отчаливал —
дальше сам, мол, как-нибудь.

Пели песни колыбельные
в пальцах ветра провода,
и летели безразмерные
дни, недели и года.

Наливалась в кружки водочка.
был костёр и жар ланит,
но «любви до смерти» лодочка
часто билась в прах о быт.

Вот и я не раз крушение
испытал под зов сирен
(что ни песнь, то искушение)
и псевдолюбовный плен.

Мы начали свой путь в эвакуацию
по морю – вбок, потом по рекам вверх,
собой являя цель для авиации
с заданьем боевым убить нас всех.

Красивые лучи по небу ползали,
стучал машинкой швейной пулемёт.
мы на руках у мам и бабок ерзали,
и как мы выжили, сам чёрт не разберёт.

На верхней палубе пелёнки вешали
и в трюмах среди стай голодных крыс
мечтали хоть куда, но только пешими,
но длился долго наш речной круиз.