Борис Ильичев - Рандеву

А взрослые нас палубой не тешили —
в трюм гнали от свинцового дождя.
Мы плыли, как рабы вповалку смешаны,
на переборках видя фейс вождя.

А нам-то что? – для нас цепей не ковано.
Вещей немного, каждый «гол – сокол».
Когда б мы знали, что нам уготовано:
кому медаль, кому и в горло кол.

Да, молодость богата лишь бессмертием:
во сне руками бороды богов
ловили мы и в бурю, и в безветрие,
а жизнь рекой текла меж берегов.

Мы выросли от голода поджарыми,
но это к лучшему – перееданье – вред.
Не верили, что быстро станем старыми,
считали дни до будущих побед.

Пришла пора, столы покрыли скатерти,
как символ побеждённых нами бед,
но часто по углам рыдали матери,
когда гармошку обнимал сосед.

Как многое в те времена мы вынесли
назло всему, а может, вопреки.
И как-то быстро, незаметно выросли,
плывя против течения реки.

Плывут по рекам баржи за буксирами
и яхты в разноцветии огней.
В них много днищ с залатанными дырами
и сорванных ненастьем якорей.

В руке моей опять горбушка хлебная
(я пальцами тот запах узнаю),
и помню зори в половину неба я,
и помню жизнь у смерти на краю.

Даже долгая зима
вдруг окончится когда-то
и тогда сугробов вата,
поползёт в ручьи сама.

Сколько бы ни длить года,
ничего нам не поможет —
вечность всё на ноль умножит,
жизнь – меж пальцами вода.

Сколь ни кайся, но грехи
отмолить до самой смерти
не удастся, уж поверьте —
нету большей чепухи.

С шулерами и с Судьбой
не играйте спьяну в карты.
Не весной считайте марты —
исключительно Зимой.

Бога зря не поминайте,
не клянитесь на крови
и, с Фортуной визави
сев, даров не вымогайте.

Даже в скудном свете дня
всё равно светлей, чем ночью.
Коль не любишь песнь сорочью,
слушай песни соловья.

Трудно жить в вершке от края,
на земле у края свет
очень слаб, и кто совет
даст, святым дойти до рая.

Когда любил я дни рожденья,
был молод и на шалость скор.
Давали для грехопаденья
те дни немыслимый простор.

Любил резвиться на морозе
и никогда не замерзал.
Писал стихи (конечно в прозе),
за бывший круг считал овал.

Я много глупостей наделал
и был заядлый демагог.
Всё больше занимался телом,
хоть и душой, конечно, мог.

Любили женщины меня,
а я считал – их было мало,
и всё же корм был не в коня,
иная кровь во мне играла.

Зачем арап зарезал Дездемону?
Иль задушил, что, впрочем, всё равно.
Бедняжка не издала даже стону,
теперь рыдают все в театрах и кино.
А может быть, не все и не рыдают,
сидят, платки для вида теребя,
и бедного Отелло вспоминают
и думают – а что бы сделал я?

Я не могу строчить стихов по случаю —
здесь должен быть особенный талант.
Возьмусь писать и сам себя замучаю —
стекло ведь не гранится в бриллиант.

Смотрю на тень свою – к стопам прикована,
она не делает попыток убежать.
Вот если б ты была так заколдована,
и я хотел бы твоей тенью стать.

На юг смотрю – турецким полумесяцем
прикинулась средь облаков луна.
Что б ни писал – выходит околесица,
но мысли о тебе не вычерпать до дна.

Грызу с тоской сухарь воспоминания,
тяну из памяти пустых мечтаний нить.
Как тяжело листать историю блуждания —
Не знаю даже, как вам объяснить.

За занавеской женский силуэт
слегка намечен акварельной краской.
И этот незатейливый сюжет
из песни взят или навеян сказкой.

Как коротки мгновенья счастья – се ля ви.
Как быстро вянут срезанные розы,
Когда бы больше дали нам любви,
мы легче пережили бы морозы.

«Любовь, как мне понять тебя, скажи!»
Молчит – как будто бы сама не знает,
а в небе лётчик крутит виражи,
как будто сердце по лазури вышивает.

Похоже сердце, но уже следы
рисунка ветер превращает в пену.
Исчез рисунок – не было б беды —
любви ведь только сердце знает цену.

Всю ночь мне бессонница дышит в плечо.
Целует, как прежде, меня горячо,
как ты целовала, обнявши во сне,
а, может быть, это лишь кажется мне?

Комок простыней на кровати лежит,
за печкой сверчок без конца ворожит,
но ночью безлунной и средь бела дня
ему не вернуть золотого огня,

который в глазах загорался твоих,
который всегда был один на двоих.
Теперь только память хранит образ твой,
а угли покрылись холодной золой.

Мне жаль больное дерево – дупло
проникло в ствол почти до середины,
и призрак неминуемой кончины
его накрыл, как чёрное крыло.

Нет ничего печальнее, поверь,
чем старости худое покрывало,
скрывающее в будущее дверь,
как до того и в прошлое скрывало.

Лишь дятлы, не жалея головы,
долбят кору, разыскивая пищу,
как будто дровосеков топоры
свою законную добычу ищут.

Деревья – братья старшие людей,
с понятием родства давно расстались,
и всё ж два мира – словно пара лебедей,
врозь не сумели жить, как ни старались.

С каждым годом радость уменьшается,
а печаль становится сильней —
и во сне всё чаще проявляются
лица овдовевших матерей.

Кадры кинохроники победные,
крутится военное кино…
отзвучали быстро трубы медные,
и отцы не слышат их давно.

Внуки их растут, беды не ведая,
обнеси, Судьба, их чашей бед.
Пролетит их молодость кометою,
оставляя правнукам свой след.

В мае мёд побед пропитан горечью,
счастье умаляется тоской,
может, снова к нам Земля за помощью
обратится – дайте мне покой.

Дорога в сад лежит через окно,
в нём март уже распахивает створки.
Она выходит прямо на задворки,
где креслом служит старое бревно.

Там яблони роняют лепестки
в траву – их век, увы, недолог.
Над кронами распахивают полог
армады облаков, они, как пух, легки.