Борис Ильичев - Рандеву

Жизнь пролетает, убегает в никуда,
и мы остановить её не в силах.
Года стирают буквы на могилах,
и память утекает, как вода.

Любой распад по существу фатален;
судьбу не купишь обещаньем мзды.
Приходит время одиноких спален,
где некому подать стакан воды.

Когда все козыри исчезли из колоды,
не суетись и карты не тасуй.
Между мирами открывает переходы
непрошенный тобою поцелуй.

Как пилигрим в сосновом облаченье
ты душу выпустишь на волю из оков
и перестанешь для неё иметь значенье,
как тени на земле для облаков.

Когда-нибудь пойму, что всё обман.
Стихи сожгу и ноутбук закрою.
Но свой кураж я в землю не зарою,
Кураж бывает лишь на время дан.
Нам всё отмеряно от сих до сих,
неправ ей – ей, кто думает иначе.
И вот уже слова не лезут в стих,
и мысль ползёт подобно старой кляче.

Я в зеркало смотрю и думаю о ней,
о женщине, что снилась мне ночами,
её настигнет тот же юбилей,
что у меня уже маячит за плечами.
Мы пьём перебродившее вино
и вспоминаем вкусы вин игристых
и наших женщин трепетных и чистых,
которые ушли в туман давно.

Сугробы лезут в окна, и метель
их лижет, как мороженое дети,
и бродит возле дома старый йети,
мечтающий про тёплую постель.
Но кто-то повернёт песочные часы,
и та, которой я ещё не безразличен,
начнёт раскладывать былое на весы,
и каждый грех не будет обезличен.

Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым
и бороду не брить десятки лет при этом.
Гомер не по тому является поэтом,
он мог бы в принципе быть и немым.
У сильных телу не подвластен дух,
он заставляет плыть против теченья.
Одно дитя не станет есть печенья,
которое назначено для двух.

Я закурю. Я долго не курил,
и запах табака карманы позабыли,
но мы сегодня друга хоронили,
по старой памяти я «Беломор» купил…
Я пачку надорвал и вынул папиросу
и глухо стукнул о мундштук картон,
вернув меня к проклятому вопросу,
который ни к кому не обращён.

Дар был напрасен, кончена игра…
Чужой пример нас ничему не учит.
Осталась Лоту соль библейского столба,
Теперь кифара боль его озвучит.

Он солью со столба посыплет раны,
последний раз посмотрит на рассвет,
потом обмоет их водою Праны
и нам накажет соблюдать завет.

Прошли года с тех пор (точнее, пара лет)
И, расщепляя время, словно призма,
я вижу в радуге событий серый цвет,
и он не вызывает оптимизма…
«Да брось ты, дед!» – мне внучка говорит:
она живёт Весной (подобие арабской) —
«Мы скоро победим! – в глазах огонь горит, —
покончим навсегда мы с жизнью рабской!»
– Покончите? – ну-ну – успеха вам, друзья —
я тоже пил задор из этого «флакона».
– Весной кипела кровь и юные князья
на Россинантах мчались в бой – убить дракона.
Убить? – и вот уже убит дракон,
но он воскреснет в новом Ланселоте…
мы жаждем каждый раз поставить всё на кон…
ну, что ж – до встречи с Бургомистром на Болоте 1 1 Болотная площадь в Москве. .

Предзимья колкое дыханье из наших неуютных мест,
где насморк, слёзы и чиханье, влечёт упорно на зюйд-вест
звёзд полусвета, анонимов, друзей, приятелей, подруг,
а домосед несуетливый, проснувшись, обнаружит вдруг
локальный вакуум в общеньи, заполненном ещё вчера
любителями музы странствий… и вот пустые вечера…
Узрел бы смысл А. Эйнштейн в их ежегодном постоянстве —
желаньем время изменить перемещением в пространстве?

2

Мой друг! Могу ли так назвать тебя я – Бог весть…
Всего лишь день прошёл, но сдули тобой оказанную честь
ветра осенние, попутно лишив октябрьской красы:
листвы и красок увяданья леса «центральной полосы».
Унынье. Плакальщица осень, забыв все прочие дела,
уже готовит к обмыванью деревьев голые тела.
И соблюдая ритуалы «преамбулой» для зимних стуж,
из серой мути мелко сеет вторые сутки скорбный душ.

Горит ночник. Роятся мысли, спеша, как бабочки на свет,
и думы мрачные повисли, как призраки былых примет:
коль «было поздно в наших душах», а полночь пела, и т. д.,
что коль часы твои отстали (иль встали) – значит, быть беде.

Архив приязни. Десять писем, что электронный вихрь занёс —
случайно (?) в мой почтовый сервер, хранящий их, как верный пёс.
Их не засушишь, как гербарий, в них невербальных нет следов,
надежд печальный колумбарий вдовцов, любовников и вдов.

Но полно, небеса иные теперь простёрты над тобой.
Белеет парус в море синем, как бы суля тебе покой,
но, что-то вспомнив, ты застынешь и (может быть) сглотнёшь комок.
Тот парус бел, он чист поныне и одинок, и одинок.

Ночь, снег пошёл. По городам и весям
летит во тьму снежинок белый рой,
на улицах деревьев тёмный строй —
который сам себе неинтересен.
и человек – бредёт сквозь снегопад,
несёт в пакете скудное съестное —
там колбаса, селёдка и спиртное
и для детей подвявший виноград.

Не холод, а тоска ведёт его домой,
где ржавая вода течёт из крана
и женщина под действием дурмана
живёт давно заражена тоской.
Там праздника ушедшего следы;
немытая посуда ждёт хозяйку,
под ёлкой сын ножом вскрывает зайку,
засыпанного блёстками слюды.

И всё же в дом – вымучивать любовь
и притворяться выглядеть беспечно,
спасаясь в мыслях, что ничто не вечно,
и пить вино, разогревая кровь.
Ну, вот и снег прошёл, он шёл всю ночь,
теперь зима пойдёт на мягких лапах
искать в сугробах мандаринный запах,
жаль, улицы пусты, и некому помочь.

Когда просыпаюсь с рассветом
и ночь закрывает свой зонт,
я вижу, как розовым цветом
заря залила горизонт.

И слабая нищенка-память,
ещё не проснувшись вполне,
старается быстро избавить
меня от видений во сне.

Дом всё ещё спит, и суставы
его еле слышно скрипят,
а с поля волшебные травы
ко мне дотянуться хотят.

И я безмятежно зеваю,
дела отложив на «потом»,
как будто на миг застываю
в лакуне меж явью и сном.