Борис Ильичев - Рандеву

Поскольку в мире одеял,
где имманентность истин спорна,
любовь, как ни была б упорна,
всегда проходит перевал.

И сколь за нею не спеши,
за скал гранитною громадой
чужой не разглядеть души,
а разглядишь – не будешь рада.

Не отличить Добра от Зла,
иные утвержденья ложны.
Так их взаимосвязи сложны,
что остаётся лишь зола

от столкновений их горячих,
а если б было всё иначе,
то Завтра было бы Вчера.
и в воз впрягались кучера.

Питавшаяся взглядами жильца,
в часах кукушка с голоду скончалась,
и миг начала, как и миг конца,
исчезли, будто время рассчиталось
с долгами, и, закрыв счета у всех,
кто в доме жил, оно свой ток прервало,
и маятник застыл в движении вверх,
не дотянув до точки перевала.
Как если бы девятый вал морской
застыл навек, ударившись о твердь…
Нет времени за роковой чертой,
чертой, которая зовётся Смерть.
И Дом, готовясь перейти черту,
забыв жильцов, не может дать ответы:
чьи призраки тревожат темноту,
чьи дотлевают на стенах портреты.

Капитан потянет за верёвку,
пароход басисто заревёт.
Разменял на медь я сторублёвку,
а кассирша медных денег не берёт.
И «за так» вести не соглашается —
что ей уши с мёртвого осла.
Бьет волна о борт – корабль качается —
скудный профит у такого ремесла.
Сарафаны расцвели на верхней палубе,
ветры им подолы теребят,
а на пристани клюют и гадят голуби,
провожают и встречают всех подряд.

Заскрипят колеса пароходные,
станет шире меж причалом щель.
Позовёт их вдаль пространство водное
и обманет всех, кого манила цель.
Станут плицы мокрыми ладошками
бить по морю или, может, по реке.
Капитану в кителе с застёжками
будет мниться что-то вдалеке.
И не описать рефлексию щемящую:
смесь духов, пеньки и гальюна.
Отплывает от причала настоящее.
Надолго, а может, навсегда.

Когда-нибудь я упаду
и больше никогда не встану.
Когда и где, в каком году? —
Тогда, когда я жить устану.

Так сильно истончится нить,
что Мойре оборвать придётся
То, что уже не починить,
Ведь там где тонко, там и рвётся.

И не поможет ворожба
чинить разбитое корыто.
И кончится моя Судьба,
И будет прошлое забыто.

Тогда исчезнет Мир большой.
Что в бренном теле пребывает.
А что произойдёт с душой,
Не знаю я, и жаль, никто не знает.

Октябрь проходит, а за ним Зима
морозит по ночам незрелую рябину.
Мой дом в тоске, и скоро я сама,
Собрав нехитрый скарб, его покину.

Мне будет плохо без него одной.
И дом, скрипя суставами в морозы,
ночами будет ждать меня домой,
Рисуя на стекле морозом розы.

А твой портрет с морщинками у глаз,
Что набросала я пастелью на картоне,
ждать будет, как он ждал не раз,
меня в когда-то бывшем нашем доме.

Мой старый дом, мне холодно одной
смотреть, как лунный свет к утру бледнеет,
и слушать по ночам собачий вой,
и видеть, как в печи полено тлеет.

Мой сельский дом, где тени на стенах,
как лары, берегут всё виденное ими,
а лунной ночью прячутся в углах
под сельскими нарядами моими.

Прощай же, дом, я уезжаю навсегда
в тоскливое пространство одиночеств,
где телевизора лукавая звезда
дурманит мозг иллюзией пророчеств.

И в кошками пропахнувшем подъезде,
в чужом, как нелюбимый муж, дворе,
я вспомню дом, как мою дань надежде —
мой дом весны в холодном декабре.

Да, скоро я собравшись на заре
в последний раз закрою двери дома
и в городском загаженном дворе
другую дверь открою для чужого.

Я давно живу в Калужской области
в маленькой деревне Передоль.
И частенько допускаю вольности,
не боясь, что причиню соседу боль.

Захочу – с утра включаю радио —
выдал мне лицензию сосед.
И звучит, как будто на параде я,
музыка давно прошедших лет.

И давно асфальтово-бетонные
не прельщают душу города.
Мне милей мои деревья сонные
и в пруду стоячая вода.

Надежда уходит, а значит, и мне,
и тени моей на полу и стене
пора покидать этот дом навсегда —
его заливает забвенья вода.

Тень тени осталась ещё на стене,
и струи дождя на немытом стекле.
Электрик давно отключил провода,
забыл навсегда я дорогу сюда.

Когда-то давно в этом доме я жил
и девочку Юлю безумно любил.
Пятно от портрета её на стене,
а может быть, всё это кажется мне…

Взгляд упирается в стены.
Стены покрыты краской.
Это похоже на сцену,
где все под одной маской.

Белые стены больницы,
Серые стены острога.
Окна в них как бойницы,
Солнце в них так немного.

Ночь как комок в глотке.
Этот комок не вынуть.
Все мы в одной лодке.
И из неё не спрыгнуть.

Когда-то я поверил в прочность уз,
считал любовь подарком свыше.
И если в покер выпадал мне туз,
то ставки поднимал всё выше.

Теперь всё чаще мысль о нелюбви,
о зове одиночества утрами…
Любовь! – тебя ведь сколько ни зови,
ты лишь зола над бывшими кострами.

Тщета попыток наводить мосты,
Забытое искусство общежитий,
Пропавшее богатство простоты,
Следы невоплощённости наитий…

Как жёлтый глаз на лбу у фонаря,
ждёт хитроумной мести Одиссея.
Стекает с крыши вниз полузаря,
и сеет мелкий дождик, ничего не сея.

Теперь, себя воспоминаньем грея,
жму клавиши и жгу потом листы.
При взгляде в зеркало я Дориана Грея
с усмешкой узнаю знакомые черты.

Когда я сам себе приснился,
была зима. Ты шла со мной.
Я здорово тогда напился
и был совсем как молодой.
Плыл в тучах месяц золотой…

Метель о чём-то песню пела,
но музыки не разобрать —
наверно, пела «а cappela».
Твоё лицо во тьме белело.
Я думал, что проснусь опять…

Я был тогда ещё живой,
но старый плащ моей подруги
с уже затупленной косой
Завесил чёрной полосой
Снег реку, поле – всё в округе.