Юрий Ковалёв - Избранное. Стихи

Ещё пока что не мужчины,
уже не мальчики почти…
Творили первые морщины
На лбах неясные пути.

В армейской форме так любимы,
армейской выправкой горды,
армейским бытом так ранимы,
но, слава богу, не худы!

Потрясены командой бравой,
мы застывали на плацу.
И яркий отблеск бранной славы
гулял по каждому лицу.
Нас жизнь к себе манила властно,
нежнее девичьей руки
касалась бритвой безопасной
округлой ямочки щеки.

Мы представляли жизнь атакой —
на ложь, на подлость и на рать.
Мы были молоды, однако
уже учились умирать.

Ещё нам снился дом упрямо,
уже грустили мы о нём.
И вдруг срывалось чьё-то:
– Мама!
в ответ на грозное:
– Подъём!..

Не разбуди Людмилу,
в сумерках уходя
в липкую паутину
медленного дождя.

Тише вы, Бога ради!
Топот на этаже…
Пасмурно в Ленинграде,
муторно на душе.

Так засыпают дети,
к кукле припав щекой…

Может, через столетья
вспомню её такой…
Дверь отворю без стука,
сердце уйму в груди…

Счастье моё уснувшее
скажет: «Не уходи…»

Разлука. Ночь. Пустой вокзал.
Дождинок призрачные сети…
А я тогда ещё не знал,
что нет единственной на свете.

И уходили поезда,
и все кого-то провожали,
и падала с небес вода,
и слёзы по щекам бежали.

А я отчаянно продрог
и плакал так, как плачут дети.
И всё никак понять не мог,
что нет единственной на свете.

Я в юности мечтал
закончить жизнь красиво.
Иначе, думал я,
от скуки пропаду.
Как Мелехов хотел
лететь к своей Аксинье.
Или бежать в цепи,
стреляя на ходу.
Стоять, как Пушкин,
там,
на роковой дуэли,
не прячась от свинца,
под вражеским стволом…
А, может, даже так —
не дотянув до цели,
не дописав строки,
за письменным столом…

В кадре застыли прохожие.
Здесь, перед домом твоим
мы, на себя не похожие,
крепко обнявшись, стоим.

Дети счастливого случая,
прячась от зноя в тени,
празднуем самые лучшие,
самые светлые дни.

Девушка там обаятельней
и помоложе, чем ты…
Я изучаю внимательно
милые эти черты…

Как она смотрит обманчиво
и улыбается мне
в лёгком цветном сарафанчике,
в рамке простой на стене…

Мне потом предстоит ещё вырасти,
обрести и работу, и кров…

Я оттуда – из питерской сырости,
дней промозглых и лютых ветров.

Там Нева после ада блокадного
до сих пор отливает свинцом
и ребёнок глядит из парадного
с потемневшим от страха лицом…

…Я совсем ещё молод и голоден
и всё время куда-то бегу.
И о чём говорить с этим городом
я пока что решить не могу.

А над площадью ангел сутулится,
прижимая распятье к плечу…
Кто воздвиг эти храмы и улицы —
я однажды узнать захочу.

Как снежинки торжественно кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом…
Сколько в людях терпенья и мужества —
я прочувствую это потом…

1
…Почему мне всё время кажется,
будто сам я в кромешной мгле,
спотыкаясь от страшной тяжести,
по безлюдной бреду земле?

И везут меня не по радуге,
под метельный звериный вой
по разбитому сердцу Ладоги
на полуторке фронтовой…

2
Закричат и заплачут снега под полозьями.
И сомкнутся сугробы, звеня…
Для чего ты, блокада, опять заморозила
и впечатала в льдину меня?

Может, впрямь эта жизнь так недорого стоила
или жребий мне выпал такой —
оставаться на снежных скрижалях истории
перечёркнутой скорбной строкой.

…Распростёртый, с навеки нелепыми жестами,
может быть, не во сне – наяву
через город великий светло и торжественно
по весне в ледоход проплыву
под блокадным пылающим трепетным маревом
перед ликом вселенской беды —
со своими потерями – маленький-маленький,
выступая из чёрной воды.

И восстанут погибшие – взрослые, дети ли,
и отступят война и зима.
И вздохнут обвинители, смолкнут свидетели
перед скорбью, сводящей с ума…

…День окончен. Луна за окошком качается.
Заступает в наряд тишина…
Ничего-ничего на земле не кончается,
даже молодость,
даже война…

Немцы пленные
после бомбёжек,
жестоких,
недавних,
разбирали развалины зданий
на улице
мёртвой, немой.
Сохраняли тепло
ноздреватые рыжие камни,
словно память о тех,
кто уже не вернётся домой…
А потом
эти немцы,
в потёмках окончив работы,
с нестерпимой тоской
провожая отхлынувший день,
доставали из тесных карманов
потёртые фото
и подолгу смотрели
на круглые лица детей.
Но однажды,
когда они стену
упрямо долбили,
вдруг стена, задрожав,
многотонная,
в два этажа,
опрокинулась с грохотом
в клочьях удушливой пыли.
И не верилось в то,
что под глыбами люди лежат.
Одинокие бабы
над ними
навзрыд голосили,
непослушные слёзы
привычно сгоняя с лица…
Даже слёз в эти годы
хватало на всех у России.
И на тех, у кого
на неё
не хватило свинца…

С дядей Федей мы соседи.
Трудно он живёт.
Но, как прежде, на беседу
он меня зовёт.

Я войду к нему, робея,
крикнет: «Проходи!».
А сосед – без ног обеих.
Защемит в груди.

– Нынче я боец примерный.
Мне, браток, почёт.
Мы теперь, пенсионеры,
все наперечёт.

Заседанья, юбилеи
трудно одолеть.
Я теперь уж не болею —
некогда болеть.

Тряско рюмку подымая,
скажет в тишине:
– Мало нас осталось, мало.
Даже я в цене.

Всё, что добыл кровью-потом,
я ношу с собой.
Не разведка, не пехота —
тыловой обоз.

В нём геройства не вершили,
не могли тогда.
Просто жили, трудно жили
в трудные года.