Елена Крюкова - Сотворение мира

И фонарное масло
Плыло в горькую ночь.

Лес этот сирый, подлесок осиновый,
Кровью — по насту — горит краснотал…

Господи, Господи, я еще сильная:
Сколь умирала — никто не считал.

Лес кружевной да подлесок чахоточный…
Синие мартовские небеса!
Господи, как в этом мире нам холодно:
Пламя объятия — на полчаса…

Слезы отру мокрой варежкой, думаю:
Сколь в этом мире недобрых людей!
Лица тяжелые, лица угрюмые,
Лица — обвалом толпы площадей…

Лица, проклятья — заклятьем орущие…
Лица, плюющие — в лики любви…
Плача, бреду я осиновой кущею:
И краснотал здесь возрос на крови.

Господи, люди! Сколь грызться вы будете?!
Сколь суждено вам друг друга пытать?!
Только детей ваших к сердцу пригрудите —
Дуло к лопатке ребячьей — опять?!

Господи, Господи, — в вознаграждение
Бедной любви материнской моей —
Дай мне увидеть Ты Преображение:
Да не Твое, а недобрых людей!

Пусть с них спадут эти шкуры лохматые.
Выпадут хищные наземь клыки.
Пусть позабудут те крики проклятые,
Что расширяли воронкой зрачки!

Мать дочерей пусть обнимет оболганных.
Братья, избиты, обнимутся пусть!..
…Чахлый лесок над сапфировой волгою,
Слез моих нищих истертая грусть…

Только прошел над лесными палатами
Ветер горячий! И своды небес
Так распахнулись руками распятыми,
Что от любви к небу выгнулся лес!

Солнце парчой загорелось меж тучами!
И между серых шерстистых рогож
Встал Человек со крылами блискучими!
Еле уняв первобытную дрожь,

Я запрокинула голую голову
К небу холодному, к жару огня:
Вот она — яркая, праздником, гордая,
Вот та Любовь, что — одна у меня!

Я на Земле так любила и ближнего,
И о далеком — так слезы лила:
Вся-то Любовь — в синей тверди Всевышнего
Два ослепительно чистых крыла!

Нас изругают — крыла раздвигаются…
Мы убиваем — крыла-то горят!..
К нам, подзаборным, собаки сбегаются —
Перья златые нам в лица летят…

Как бы друг друга мы в мире ни мучили,
Как бы ни били родню по щекам —
Над буреломом, меж дикими тучами,
Вольно парить лученосным крылам!

Над подворотными, ранами рваными,
Над гололедом под пьяной пятой
Вечно летает
Любовь упованная:
Синяя риза, венец золотой!

И я в леске, во подлеске осиновом
Господа зрю в небесах над рекой —
И замираю, счастливая, сильная,
Да над своей одинокой тоской.

Когда я пусто буду выть
В пустой бочонок утлой ночи;
Когда во тьме стончится нить,
И коготь на меня заточит

Звезда;
когда я изношу
Хитон, подбитый волчьим мехом;
И на могиле продышу
Кружок лица беззубым смехом, —

Когда из крыл гнильца пера
Повыпадет к ногам железным, —
Тогда огромная гора
Из горя выбухнет над бездной.

Исхлестана дождями трав —
Сухих, прослоенных снегами,
Гора, держава из держав,
Восстанет, бронзовое пламя.

В потеках сукрови, в грязи
То адамантовой, червленой,
То в жилах жалкой бирюзы,
В железе, ржой и лжой спаленном,

В камнях, которыми Стефан
Забросан был под визги-крики,
Во льдах, где позакрыл буран
Лицо землистое Владыки,

Гора, горячая глава,
Безумно, озираясь, встанет,
На грешную меня, — едва
Дышу!.. — на мир холодный глянет.

На мой костлявый, горький мир!
И я увижу: над Горою —
В хитонах, где в избытке — дыр —
Слепящим веером — все трое.

Как звать их — позабыла я.
Подлобье дым разъел и выжег.
Они моя, моя семья.
Они горят, на небо вышед.

Ох, холодно там, в небесах.
Илья, задрог… возьми шубенку
Мою!.. — а свет, а дикий страх
От зуба с яркою коронкой…

О Моисей, мой Моисей!..
Далматик розовый, тяжелый…
Нам жить осталось мало дней —
Возьми мой плат, пребуду с голой

Башкой веселой — на ветру…
Он резкий, бешеный и сильный…
Господь, скажи, я не умру,
Хоть пяткой чую вой могильный?!..

Исус, Ты бел!
Исус, Ты снег!
Ты валишься с небес мне в руки!
Исус, Ты первый человек,
Кто внял мои земные муки!

А более — никто… никто…
Хитон гранатовый и синий…

Со свалки драное пальто
Теплей Твоих небесных скиний.

Нам жить здесь. Тут и умирать.
Об жесть, хрипя, зубами клацать.
И на горе Фавор сиять
В распутно-шелковую слякоть.

Друг друга целовать взахлеб.
Поить отравой с ложки медной.
И на любви остылый лоб
Класть тот же крест, скупой и бедный.

И под горой святой Фавор
Рыбалить ночью, ладить лодки,
Шутейный разжигать костер,
Пить водку, заедать селедкой, —

И, Господи, в единый миг
Восстать — гранатом и сапфиром —
Гляди из-под руки, Старик! —
Как сноп лучей, как дикий крик,
Над ледяным, посконным миром.

Бутылка и ржаной кусок, и радугой — щека селедки…
И бьется снеговой песок о крышу, как о днище лодки.
На расстоянии руки — предателя не замечаешь.
И молча пьют ученики. И молча Солнце излучаешь.
И кто-то голову на стол роняет тяжело и грубо,
И кто-то окунул в рассол псалом бормочущие губы,
А Ты — сидишь один меж них, меж собутыльников поганых —
На всех метелях мировых, на ярославских всех буранах:
Пускай они едят и пьют! Пусть распинают, бьют и гонят!

Любовь — вовеки не убьют.
… И ненависть — не похоронят.

И молча зелень Ты берешь, кладешь на черствую горбушку…
А кто-то — в полудреме нож сует под мятую подушку,
А кто-то — бороду в вино, трясясь от смеха, окунает
И всем известные давно срамные песни — распевает…
И Ты рукой подъятой стол — лучами пальцев! — озаряешь,
Набычился ржаной, как вол, и дышит мощными ноздрями,
Пятнит газету рыбий жир, стакан граненый воздух режет —
Вот он, возлюбленный Твой мир! А тьма — за горизонтом брезжит…
Бери же, пей, кусай его, все обнимай, любя и плача —
И всех пирушек торжество, и девочки живот горячий,
И все соленые грибы во деревнях, убитых нами,
И все военные гробы с запаянными именами —
Бери! Люби! Ведь завтра Крест.
Тебя поднимут над землею.
И оглядишь поля окрест, в морозе — небо голубое.
И тучи с Запада идут, беременны снегами снова,
И кровь чернеет, как мазут, в ногах обрыва ледяного,
И Ты раскинул два крыла, хрипя предсмертным ледоходом,
И под ребро Тебе вошла копьем — чудесная свобода,
Свобода — быть, свобода — петь,
Свобода — смерть любить, как чудо,
Свобода — по ветру лететь
Над горько плачущим Иудой.