Елена Крюкова - Сотворение мира

…Под темные своды ступили они.
Столы были тканью накрыты.
В светильниках масляных бились огни —
Червонное жаркое жито.

Вошел Он. Одежда сияла Его,
Как синее небо зимою.
И молвил Он:
— Нынче у нас торжество.
Садитесь и ешьте со Мною.

И вот одесную — шесть учеников,
Ошую — еще шесть воссели.
И молвил Он:
— Сколько на свете снегов…
И Я усну в белой постели.

И так возроптали апостолы вмиг:
— В Тебе огневой много силы!..
Господь наш, Учитель!.. Ведь Ты не старик —
Тебе далеко до могилы!..

Печалью улыбка лицо обожгла.
— Мир — холоден, милые, страшен.
И тихо рука со средины стола
Взяла золоченую чашу.

Сполохи, как диких зверей языки,
Лизали облезлые стены.
— Мир, милые, полон великой тоски,
Но мы — не одни во Вселенной.

Протянула к нам огневая ладонь.
Умру — и в три дня я воскресну! —
Да лишь оттого, что Небесный Огонь
Гудит свою вечную песню…

Молчали апостолы. Волны морщин
По лбам, по щекам воздымались.
Над сыром, лепешками руки мужчин,
Как птичьи крыла, поднимались…

И выдохнул тут исхудалый Христос:
— Предаст Меня тот, кто с нами. —
И не удержал заструившихся слез —
И щеки прожгло Ему пламя.

Сполохи метались! Светильник погас.
Пурга за окном разъярилась.
Румяный Иоанн не сводил с Него глаз,
И сердце мальчишечье билось.

И пламя взошло над Его головой!
Склонились метельные толпы!
И к боку притиснул Иуда, немой,
С монетами грязную торбу.

Ты не дашь, Ты не дашь мне вот так умереть.
Я не сделал ни капли для люда земного.
Я не видел ни зги — ночью больно глядеть
Во чугун перевернутый неба больного.

Но я в небо глядел.
Сколько было там звезд!
Невесомые рыбы там плыли, играли…

Здесь — в морозе, у булочной, стыл песий хвост,
В богадельнях, крича, старики умирали.

Я рванулся — туда, во глухое село,
Где скелеты коров бились в ребра сарая!
Там мне бабка шепнула: «Эх, милай, прошло
Это время Твое! Без Тебя — умираю…

А бывалочи, в честь я певала Твою,
Золотой мой Христе! Нынче время другое…»
И хрипела: «Нет рису, чтоб сделать кутью…»
И мертвело в окне поле снега нагое.

И солома на крыше под ветром плелась
Волосами седыми!
…Довольно пожили.
Я не Бог ваш Христос,
я не Царь ваш, не Князь.
Я, как эта старуха, сам лягу в могиле.

Не прошу Воскресенья. Хочу так истлеть —
Как они, во гробах, ледяным постояльцем…
Но не дашь, ты не дашь мне вот так умереть —
Я не сделал счастливыми горьких страдальцев.

Я девчонке-детдомовке не был отцом.
Я землистого зэка не спас от побоев.
Я с иконы глядел гладкокожим лицом
На лицо инвалида, от взрыва — рябое.

Мне — младенцев суют! Мне — все свечи горят!
…Не суют. Не горят. Проклинают. Хохочут.
Разрывают на тряпки мой грозный наряд —
Плащаницы туринской январские ночи.

Не могу вас спасти! Жизнь отпита на треть.
Никому не помог.
От бессилия — вою.

Но не дай, ты не дай мне вот так умереть —
С махаоньим созвездием над головою, —

А пусти меня в смрадную темень избы,
Где над кошкою плачет столетняя бабка!
И укрою я плечи костистой судьбы
Шалью кроличьей — ведь перед вечностью
зябко.

Снег власы разметал.
Поближе подойди.
Давно тебя я ждал —
С рукою, на груди

Зажавшей тот мешок,
Где серебришко — бряк!
Ну — с пятки на носок —
Поближе, ближе шаг.

Ты смерть мою купил
По гривне? По рублю?

А я тебя — любил.
А я тебя — люблю.

Всем суждены кресты.
Полно гвоздей, досок.

Ох, исказнишься ты
За тот тугой мешок.

Ну, ближе! Поцелуй
Твой жабий, ледяной…

Задрыга, смерд, холуй.
Мальчишка мой больной.

Всего исполосуйте
ременными снегами,
По всей земле гоните
петлями и кругами —
Мне боль — златая риза!
Мне стон — епитрахиль!
…Потом соврут, как сказку,
горячей крови быль.

Вот плетка просвистела.
И молнией — рубец.
Ха, ты, дурное тело!.
Ты, бытия венец!
Мою живую душу
я плеткам не отдам.
Пущу ее по суше,
по морю, по звездам.

Свистят снега и плачут.
В толпе — мальчиший крик.
В моей крови горячей
по щиколку — старик.
И рыжие собаки
грызутся на снегу.
И пот, со щек текущий,
слизнуть я не могу!

Ох, рыжие собаки,
огня вы языки:
Слизнули вы не кровушку —
мазут моей тоски!
И снова мир люблю я,
где огненны хвосты
Собачьей, человечьей — и Божьей маяты!

Играйте и визжите —
щенки еще, небось!..
А сверху крик: «Нещадней,
да плеточек подбрось!..»
И трубы заводские
застонут во хмелю…
Сильней, сильней, родные.
Лишь крепче вас люблю

А это что там тащат?..
Пихают в темя, в лоб, —
И каплет бузиною
со лба — в седой сугроб…
И все вдруг на колени!
Гогочут: «Царь, а Царь!
Кажи свое всесилье —
в секунду нас изжарь!..»

А рыжие собаки
сплелись уже в клубок!
А лица, зубы, очи —
как на снегу — лубок:
Косят клыки косые,
расхристана коса,
Белки сияют бешено,
пылают телеса!

Ох, люди, звери-люди.
Я — ваш избитый пес.
Вам — голову на блюде
уже ведь кто-то нес?!
Сугроб испятнан алым.
Сирены бабий вой.
«Айда, братва, на смену…
А этот — вишь, живой!..»

Мне жить начать бы снова.
А я еще живой.
Горит венец терновый
над жалкой головой.
И на снегу подталом —
два яростных огня!

Ну, рыжие собаки.
Живите за меня…

В ночи — языки костра
И площадь под скатертью снега
Безрадостно до утра
Безвыходно без ночлега
И руки торчат над огнем
То граблями
то корнями
Проходит огненным сном
Что было и будет с нами

Старик близ огня сидит
С ладони ест скудную пищу
Скула барбарисом горит
От близкой пасти кострища
К нему весь вокзальный сброд
Все шавки
и все бродяги
Весь нежный родной народ
С мосластым ликом трудяги

«Ты слышь Его ученик»
Провыл колонист обритый
Над хлебом дрогнул старик
Глаза широко раскрыты
Цыганка — на локте пацан —
Вонзилась из ножен ночи
В огонь: «Ты тоже был там
Молчишь Отвечать не хочешь»