Елена Крюкова - Сотворение мира

Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… —
Неужто — неизбывная?
Неужто — богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди — не стало снегирей
И соловьиной удали, —
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..

Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя — играли многие…
Ты просто на Него похож —
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи —
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят — сгореть торопятся…

Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе —
Земля — Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, —
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
Покажи ладонь…

Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!

…Держава горькая,
Земля неутолимая —
Над водкой и махоркою —
Глаза Его любимые…

В глаза Ему — да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…

…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь —
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть —
Любимому,
Прощенному.

От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало.
Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным.
— Ну что вы, родные, — выдохнул хрипло. — Еще не конец. Это только начало.
И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.
У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,
Хотел слезы сокрыть, — а они лились, лились помимо воли,
Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый,
А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.
— Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай… —
Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою — хрустальные соты, —
И сытная сладость простого земного обеда
На миг заслонила все грядущие войны,
все тощие детские руки,
все хлебы с соломой,
все голодные годы…
Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы — по скулам,
И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала —
И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,
И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала,
И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала…
Фома ничего не ел — сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку…
А дом — степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,
И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко…

И молвил Он:
— Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я.
Уверовали вы — мне больше ничего и не надо.
Воткнусь, вонжусь глубоко — без следа — во вьюгу седую,
Чей резкий голос, как у Пилата, — с надсадом…
А вы не забывайте меня. — О рушник вытер руки
И помолчал.
— Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки — растешь еще, милый…
Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки
С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой…
Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу —
Все снеси во имя любви, во имя… —
(Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!..
Страданья и немощи сами придут — знать не будешь, что делать с ними…
Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. —
Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.
— А теперь мне пора идти. Небеса зовут.
Вышло земное время.

И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери — без шубы,
Босиком, шагом легчайшим — так на землю листва облетает, —
Вьюга рубаху крутила за спиною — льняными крылами…

И шептал Петр сухими губами:
— Не вем, где душа по скончании обитает,
Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед —
значит, Ты с нами.

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»
Два бритых солдата — им ветер так щеки засек —
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя — Норд-Ост!

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубоав,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов.
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой — валенки ей велики! —
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии — и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!..» —
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… —
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом — а он год от года лютей,
Над синим морозом — байкальским, уральским, степным —
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

Уже не плачу, не дрожу,
Не выгибаюсь смертным телом.
Уже огрузло я лежу
На простынях, буранно белых.

Ссутулился оглоблей внук.
Рыдает внучка на коленях.
И синий крест холодных рук —
Уже без перстней и каменьев.

Я век огромный прожила.
Я видела земли остуду.
Я по костям и крикам шла,
Обочь безумия и блуда.

В тюрьме была моя семья.
В пивной, в товарняке, в больнице…
И Сына в небе зрела я,
И Крест летел скитальной птицей.

Но полно. На крестах дорог
Живая жизнь моя распята.
Рука вдоль вытянутых ног —
В стерильном хрустале палаты.

И одеяло — не парча,
А дрань зазенной байки старой,
У изголовья — не свеча,
А швабра наглых санитарок,

И херувимы не летят,
А черны от рыданий лица,
И люди вновь себя хотят
Уверить — смерть им снится, снится…

Старушечья коса висит
С подушки — лошадиной плетью.
И крестик меж грудей горит
Над сирой реберною клетью…

Но что это?!
Летят огни,
И облака искрят снегами,
И звезды мне уже сродни
Над ледяными берегами!