Array Антология - Современная греческая поэзия

Сопрягалась с небом морская даль,
отходила прочь луна
сострадая двум крупицам времени
расширявшимся до бесконечности.
И бранила звёзды луна:
не дай бог потревожат тьму
что царила вокруг баюкая нас в объятии.
И ты – душа моя душенька твоё тельце
от плоти свет
на святом престоле страха
Твоего поцелуя след на губах
страсти печать несбывшейся ненасытившейся
глубокий и неусыпный след
будет душу бессонной ночью сопровождать
пока она спасается и терзается
пока радости исполняется и обиды
и песни поёт пытаясь унять печаль
купину неопалимую не желающую воды
и ветер молящую посильнее раздуть её.

Я целую память поцелуев твоих
и багряную себе в сердце нацеливаю

Добровольно тону в волнах этого «л»
чтобы лодка зубов твоих подхватила меня
воскресила меня и растратила.
Всегда открыта дорога любви.
И нет на ней возвращения.

Семисветный светильник – любовь:
пылающий
и сияющий, покуда горит,
знак неусыпный,
освящённый страданием.
Его дым,
крохи пламени,
если тронуть их – твёрдые, камень.
И всё-то он поглощает.
И речи, и рёбра,
испуг и раскаяние, и панический страх,
всё человеческое.
Потому что в начале
и после
самое человеческое:
любовь —
семисветный светильник.
Пылающий.
И сияющий, пока ты горишь.

В лагере Гектора был я,
в лагере Одиссея ли —
какая разница.
Нет у Харона родины – и он демократ.
Кроме того, я не сражался вовсе:
я только трубу настраивал
и звуком её
людей, гремящих оружием, в сечу бросал.
Чем игра моя была вдохновеннее,
тем больше трупов ложилось вокруг.
От крови меня мутило,
но разве я мог искусство предать
и ритму, во мне вздымавшемуся,
изменить?

Покуда – от горя, думаю, или от ярости,
навряд ли из гордости, —
не похвалился я,
что смертная и смертельная моя музыка
трубы всех богов превосходит.
Услышал меня Тритон, —
сам морской и труба у него морская, – взъярился:
зависть богами движет.
И утопил меня.

Даже радости состязания он не́ дал мне,
даже радости поражения.
Потому-то я благословляю Марсия.
Он пришёл состязаться – и проиграл.
Флейту его
победил Аполлон не лирой,
но хитростью:
хитрость богами движет.
Бог повесил его
и кожу с него содрал.
Но, по крайней мере, ему было дано состязание.

Куда все они делись, куда исчезли?
Тот, который когда-то хотел изменить весь мир,
ребёнок, ни минуты не сидевший тихо,
потом любовь: ранимый отрок,
и армия: дерзкий, крутой, бесстрашный,
и ещё дорога: пылкий странник.
Куда они делись, куда исчезли?

Какой-то ветер окутал их и унёс.

А тот, который, оставшись один, испугался бессонницы —
пожалуйста, вот он: бродит сейчас по улицам
с яблоками и обогревателями в руках.

Позвать тебя по имени я уже не могу.
Но всё же сигнал какой-нибудь пошли мне.
Потому что я один
как после убийства дым над стволом пистолета или как
смоковница дикая
выросшая внезапно в черноте пепелища.
Как причастная лжица
с вечера во рту завтрашнего покойника или как дубок
на месте казни,
я один и жду тебя,
навострив все чувства:
как коты, ждущие приглашения из таверны. С единственным глазом,
у которого вместо зрительного нерва
само небо под микроскопом,
и с единственным ухом, у которого вместо барабанной перепонки
не более, чем шатёр цыганский.
Со словами, бросающимися врассыпную,
как при виде поезда козье стадо,
и с тёмной душой ещё, которая всё-таки многое видит, как одинокий
под лупой запертый глаз часовщика: я один.
Я один и жду тебя.

Здесь мириады шелестов ветра,
неистребимый запах смолы и бензина.
Всё здесь, всё здесь: одряхлевшие велосипеды, мопеды,
автобусные зеркала, головы фур.
Всё здесь, всё здесь: хромые трициклы, раскуроченные такси,
и даже куриной царицы трон,
заднее сиденье прогнившего Мерседеса.
Всё здесь, всё здесь: утопленные трактора,
вальцы от дорожных катков,
экскаваторы Дойч, Катерпиллар, всё здесь, всё здесь, и в той же
куче —
тысячи вечных «люблю», сказанных посреди
металлолома, репьёв и кала.

Я устал от высокогорий
и хочу спуститься,
поцеловать руку земной Марии,
которая расправляет плети плюща в саду
и тут же рядом, за оградкой каменной, варит варенье.
Я устал, говорю вам, совсем устал,
ночь всё больше меня терзает,
и неудержимая лихорадка,
как враги – разгромленный гарнизон, захватывает меня.
Предвечерье уже,
а я на сёла, на зелёные свежие пашни вдали на равнине
всё смотрю.
Предвечерье уже и скоро начнёт смеркаться.
Ткётся смерть на ржавых водяных мельницах, птицы
вспархивают, улетают,
и, глубоко внутри их ушей, безумцев
псы преследуют,
псы преследуют и набат.

Мёртвого ребёнка несли в гробу.
Несли по проулкам мимо запертых табакохранилищ,
мимо парикмахерских, лотков и «цыганских» кабаков.
Проносили мёртвого ребёнка,
и никто в толпе не перекидывался взглядом,
не заговаривал с идущим рядом.
Дома склонялись безмолвно, склонялись скорбно, низкий ветер шёл
воровато, скрытно, переходил на ту, на ту сторону улиц, и
морская волна тревожно,
тревожно к себе подзывала свои плески, своих детишек.