Array Антология - Современная греческая поэзия

Мы молчали, неподвижные среди музыки: на коленях
фотография: в чёрной коже на ветру ты смотришь прямо,
строгая и уверенная – по ту сторону объектива
я смеялся, конечно. На дальнем плане мост бетон и земля
пустая, твоё село.

И мы всё смотрели не поднимаясь с колен: с моста
ты завидуешь воде – вырвались из города, авто ждёт позади
с разогретым двигателем, когда закончится перерыв,
головокружение пройдёт, отойдите, вы что, не видите,
вы мешаете, я фотографирую свою любовь.

каплет ртутью в вены голубизна
пока город вокруг – к миллионам ртов —
поднимает минутную стрелку: мол
чи. дрожь замурована в гипсе.
девушка неловко надевает горизонт, не знает, как повернуться.

наверху: море
чистыми мазками на
каждой стекляшке брошенной на берегу
и в каждой старые волны,
вот и всё, что я знаю о пространстве:
остальное осталось
в фотокамере.

То и дело они составляют фотороботы
с фотографической неточностью
или безграмотной памятью человека в форме
на поворотах проспекта,
самоходные, неподвижные.
закаменелые

мутный как на загранпаспорт снимок транзитом и под дождём
делают остановку пока
– в каком-то другом стихе —
инерция запечатлевает
их фаюм чистейший

всеми своими реальностями мир углублялся в почву,
окружённый кремнистым сланцем, и вдруг
я оказался в воде

– так отчаянное пробуждение обрывает побег и день воздвигает
в твоём голосе стену —
стихотворение снова стало чернилами стало полипом утянуло меня
на дно чтобы я пересчитывал утонувшие рыбьи перстни.

я как дар погребальный носил её под землёй – мгновение вечности —
и теперь дышу через бок
сквозь тростинку твоей стрелы.

Уже поздно между Токио и Салониками:
ты уронила на страницы
сомкнутые глаза

вежливо отказавшиеся от кофе обеда и того,
что, надо полагать, было ужином; в воздухе языки, кадры,
прошлогодние хиты кинематографа упускаешь один за другим —

и даже покой, парящий вверху и соединяющий паузы,
между делом, колебания курсов
мировых валют, перепады атмосферного давления.

Уже поздно для трансляций в этой воздушной географии,
поэтому я пишу: говорят, что во время полёта возможна только
фаза быстрого сна. замечательно:
значит, ты мне расскажешь, что тебе снилось, когда

ты роняешь сумку – это называется «сонное опьянение»,
объясняю я, стряхивая пыль у выхода —
и тебе хочется познакомиться со мной поближе.

может быть, доехать вместе
на такси до центра или встретиться
посмотреть Фудзияму о которой ты мечтала столько часов

Уже поздно, когда мы прибываем;
затянувшаяся пауза – я выхожу на платформу,
я потерял тебя где-то в толпе, не помню, проверяю вещи:

паспорт, мобильник, маленький конверт
в ручной клади. женским, странно знакомым
почерком, имя;
открываю:
вот это
самое стихотворение меня сопровождает пока – рассвет из
окна поезда – я медленно просыпаюсь, двигаясь навстречу
тридцати миллионам незнакомцев.

Луна, луна
прижатая так тесно
к моей груди и к животу:
и на неё я больше не гляжу,
как больше не гляжу
и в зеркала.
Луна теперь —
белёсый слабый свет,
что чуть мерцает и напоминает времена,
когда за ночью ночь
с её серпом
и страсть, как полнолуние, росла.
Ты на покрытых галькой берегах
стояла мокрая и думала, что видишь
суть мироздания,
мечтала о веках
метафизических,
где никакое солнце
не затмевало бы поэзии луны:
ведь серебристый свет
всегда нежнее дня
и золота его.
О, женщина, как ты была смешна,
считая, будто пылкая луна
оберегать твой танец будет вечно.
Но и луна исчезла.
И она.

С какого неба она проливается,
эта отрава,
в день по капельке
мою жизнь разъедая?
Где осталось сияние,
что меня переполнило,
когда глаза мои тронули
силуэт «Его» тела,
проступавший легонько
сквозь мужскую одежду?
Слова в ту пору лились потоками,
проносились идеи, как дикие стаи птиц,
не хотели клевать слова,
как бы ни голодали.
Ночь меня не пугала: хоть и безмолвная,
она сказки рассказывала,
сулила зарю.
Люди были
не назойливым антонимом одиночества,
а колодцами, где в глубинах сокрыты тайны
утешительные и прохладные.
Знать бы: это я сама виновата —
или чёрный антоним жизни,
что приближается?

Полотном полотном чернота обернуть меня хочет, я знала.

Монах смотрел в её рот,
зубов и поцелуев лишённый.
Его чёрная шапка
была запятнана небесной голубизной,
и его покой был весь в складках, как плотный шёлк
на картинах голландцев.
Яннуса [1] Героиня нескольких стихотворений поэтессы ( прим. пер. ). представила
часы его спасения,
погружённые в масло и в тишину,
прогулки его одинокие
по самому краю прохладных ущелий соблазна.
Как полярный медведь,
у которого жир – идеал телесности,
может вынести холод, потому что в своей ледяной берлоге
копирует смерть,
так и этого человека душа
в мозговом сером мешке
копирует абсолют,
чтобы вынести жизнь.
Только плач его слышится по ночам
и прутья лозы трещат, когда он
встаёт на колени.

Какой была бы жизнь моя сейчас
когда я чернотой окружена
и вся дрожу как маленький зверёк
боюсь медвежьей ночи
боюсь, что всё давно предрешено
за тучами
какой была бы жизнь
без жидкости хмельной которую я пью
без этой напоённости
которая бушует украшая
мою неполноту
и облегчает ношу дня
груз ночи неподъёмный
и без мечты которая таится
свернувшись у меня под языком
и жидким телом делается так что
с любым глотком я нахожу её во рту
и без того чтобы не прекращая
по капле я считала
во мне расплёсканную пустоту?