Игорь Кохановский - Игра на вылет

Ты что-то обо мне там говорил,
о песне моей с памятной судьбою,
и прежде, чем её спеть, объявил,
что к ней мотив придуман был тобою.

Я знал, что ты подспудно ревновал
меня к успеху песни моей главной,
чья популярность, как любви запал,
взорвавшись, разливалась, точно лава.

Помню – ну, и злость меня взяла! —
я позвонил, чтобы отбрить за это,
сказав в сердцах: «Васёк, что за дела?
Причём тут ты и моё “Бабье лето”?»

Ты залепетал: «Прости, Васёк!
Так получилось, видно, бес попутал,
порой и самому мне невдомёк,
что я несу со сцены, пьяный будто.
На днях прислали из ВААПа мне
письмо, где среди списка моих песен,
есть и твоя. Чтоб мне не быть в говне,

давай махнём в ВААП сегодня вместе,
и при тебе я напишу вердикт,
что “Бабье лето” не моё, вестимо…»
Таким был мимолётный наш конфликт,
хотя моя досада объяснима.

Мы съездили в ВААП. Ты написал
на бланке сей внушительной конторы,
что песня не твоя.
Таков финал
почти что назревавшего раздора.

В дальнейшем эта подпись помогла
мне узаконить авторство на песню,
изъяв её из-под его крыла,
ибо концерт пластинкой стал известной.

А разошлись мы с ним, когда слегка
стал смотреть он на мои потуги,
не могу сказать, что свысока,
но как смотрят только на досуге.

За его привязанность ко мне
я прощал ему грехи-изъяны,
что вскрывались в трезвой тишине,
лихо укрываясь в нём по пьяни.

Он вроде был готов не напоказ
пожертвовать последнюю рубашку,
но лишь для того, чтоб в энный раз
изобразить житуху нараспашку.

Он мог наобещать вам сто пудов
того, о чём вы даже не просили,
на вас обрушив кучу красных слов,
чтоб только в сей миг выглядеть красиво.

Он подарить под настроенье мог
что-то, щедротою ошарашив,
а назавтра, подыскав предлог,
просил вернуть подарочек вчерашний.

Главным для него была игра
в дружбу, в буффонаду, в благородство,
прочее мелькало как мура,
вовсе не достойная потворства.

Он был как человек непрост весьма,
и с ним бывало часто неуютно,
когда он, как капризная зима —
то в оттепель уйдёт, то в холод лютый.

Да, он умел очаровать людей
мужской и бесшабашною манерой,
а что несимпатично было в ней,
неважно в наши дни уже, наверно.

Его бездомность – многих бед причал,
оставшийся в былом, но всё же, всё же…
Со временем талант его крепчал,
он постепенно чувствовать стал кожей,
что жжёт своими песнями сердца,
и это пламя всем необходимо
не то чтобы как слово мудреца,

но как вздох-выдох посреди малины
удушья непроглядного «совка»,
с которым он наладил было связи,
когда чья-то незримая рука
ему служила верно тайной мазой.

В нём был обыкновенный эгоизм
как запоздалое самосознанье,
что он теперь для всех, как главный приз
за их обворожённое вниманье
к нему – кумиру миллионных масс,
представшему одною из отдушин
в эпоху, утвердившую маразм…
Такой эпохе бард-мессия нужен.

Была любовь к Марине – словно стон…
А их роман, как блеск его сюрпризов,
напоминал, как всё, что делал он,
игру с судьбой и ей же дерзкий вызов.

Мол, вот какая мне нужна жена —
кинозвезда, красотка, иностранка,
и пусть мне вся завидует страна,
ведь зависть – популярности изнанка,
где пересудов суетный искус,
как жареная притча во языцех,
и вся шумиха эта только в плюс,
в её соку так сладостно вариться…

Их связь необъяснима, как тайфун,
что набирает мощи постепенно
и переходит медленно в канун
взаимной вспышки чувственного плена.

Неистовым напором сражена —
в нём виделась его мужская сила,
и, как гитары чуткая струна,
она ему сдалась и полюбила.

Было что-то в их шальной любви
от порыва взбалмошного ветра,
что решает прихоти свои
в пику всем любым табу и вето.

Как же на свидание рвались,
как опустошались расставаньем,
словно всякий смысл теряла жизнь,
их разъединяя расстояньем…

Ты попросил однажды – сам не мог —
встретить в Шереметьеве Марину…
Едва она ступила на порог
(я и сегодня вижу ту картину),
вы бросились друг к другу, словно хош
преодолел вмиг нетерпенья кризис,
и вас обоих просто била дрожь,
заждавшуюся предвкушая близость.

И вам плевать, что кто-то рядом был,
вы попросту меня не замечали,
вас захлестнули враз азарт и пыл
страстей, что утоляли все печали.

Свидание звучало, как припев
песни, что благословлялась Богом…
От любви к Марине ошалев,
ты уж не был одиноким волком.

Ваша ослепительная связь
виделась не то что эпатажем,
но шумихой всё же взорвалась
в сереньком «совке» тогдашнем нашем.

Но параллельно быть ещё могли
интрижки или разовые хо́дки ,
без коих ты – как лодка на мели,
ты не был никогда такою лодкой…

Матушка моя, журя порой
за то, что ты был вечный полуночник,
бывало, спросит шуткой озорной:
– Ну, как дела, шалун-многостаночник?

На что ты тоже шуткой отвечал,
мол, еле успеваю всем на зависть,
над песнями колдую по ночам,
тогда любовью уж не занимаюсь…

Покой тебе был попросту смешон,
ты был во всём безудержный трудяга,
и, несмотря на пакостность времён,
упрямо только вверх шёл шаг за шагом,
частенько недовольный, что посев
не те давал вдруг всходы ненароком…
Твой натянутый струною нерв
творчества
был жизни тайным роком.

Ты не зря не ставил ни гроша
времени, когда вдруг не случалось
рождение стихов, когда душа
вдохновенья не ловила радость.

…Любым страстям отмерен, видно, срок,
и ваши бесконечные разлуки,
в конце концов, приблизили итог —
брак треснул, не разъяв пока вам руки.

И стал, похоже, тяготиться ты
прекрасной вашей необычной связью,
а прежняя любовь до немоты
перекликалась с тайной неприязнью.

Менять судьбу недоставало сил,
ты волочил ваш брак, к нему привыкнув,
но сей союз тебе уж был не мил…
Уход твой – как безвыходности выкуп.

Слуга театра и заветных струн,
ты, как герой одной из своих песен,
был тоже врун, болтун и хохотун
и слыл таким, блудя и куролеся.

…Случились непростые времена,
когда мне помощь друга непреложно
ощущением плеча побыть должна —
иначе всё же узы дружбы ложны.