Игорь Кохановский - Игра на вылет

Да, уберёг от самоедства,
от неминуемой тоски,
когда душа взыскует средство
не распадаться на куски,
когда, как прежде, невозможно
возлюбленной в глаза смотреть,
когда двойной игры негожей
невыносима кривды клеть,
когда как будто смутно слышишь
укор единственной своей
и прочь бежишь по воле свыше
от самой гнусной из затей…

Похоже, есть промысел Божий,
он и спасает в миг, когда
в безвременье и в бездорожье
слепая близится беда;
он бережёт от искушенья,
смиряет вожделенья шквал,
готовый враз, без промедленья,
в секс броситься, как в карнавал;
он словно повернёт сознанье,
на похоти поставив крест,
как будто чувствует заране
заснувшей душеньки протест.

И вот свалившемуся в штопор
даётся выход из пике,
чтобы блудливой плоти шёпот
уж не держал на поводке
и с грешною душою чтобы,
как с незабвенною зазнобой,
не оказаться в тупике.

С лицом энтузиаста
нехоженых дорог,
он был из ловкой касты
шофёров чёрных «волг».
Его хозяин-барин
системы КГБ
был явно не бездарен
и в службе, и в гульбе.
Как истые жуиры,
всегда он про запас
имел две-три квартиры
с девицами на час.
И Вите как шофёру,
который это знал,
почти что без разбору
премногое прощал.
«Витёк, – бывало, скажет, —
ты это… не того…»
Так, якобы, накажет
шофёра своего.
А Витя, между прочим,
насилу утром встал:
калымил до полночи
с вокзала на вокзал,
ну, а потом к подружке
свернул на огонёк,
а там – не до подушки…
Считай, едва прилёг.
И опытный Пал Палыч
(так шефа Витя звал)
всё, что случилось за ночь,
конечно, угадал.
Но так как сам был мастер
(как говорят, ходок)
по этой самой части,
то тут же и умолк.
К тому ж отметил позже
вчера «дорожный лист»,
чтоб Виктор мог подольше
поездить как таксист.
«Давай в ЦК. Там буду
часа, наверно, два.
А ты вздремни покуда,
дурная голова».
Повинно улыбаясь,
знал Виктор наперёд,
что, шефа дожидаясь,
он час-другой вздремнёт.
Ну а за этот отдых
прокатит с ветерком,
чтоб шеф на поворотах
взрывался матюшком.
Как шеф всесилью власти
с тоскою о вожде, был
Виктор предан страсти
к лихаческой езде.
Он словно просыпался
(а прежде – словно спал),
когда с бравадой аса
свою машину гнал.
Пьянея от амбиций
избранника судьбы,
себя он видел птицей
над ползаньем толпы.
Когда на «осевую»
въезжал, презрев табу,
заметив, торжествуя:
«Видал я вас в гробу»,
он аж светлел вельможей,
как выбившись в князья…
«Вот так, мне это – можно,
а вам того – нельзя!»
Порой небезобидно
запреты нарушал,
цедя: «Пошёл ты… быдло!» —
на чей-нибудь сигнал.
Его машину знали
сотрудники ГАИ
и даже козыряли —
давай, мол, здесь свои.
Вовсю лихачил парень,
минуя всякий раз
кровавый шанс аварий
как бесподобный ас.
Да если и однажды
случилось бы чего,
он знал, что шеф отмажет
и выручит его.
Шеф был мужик добряцкий,
но нужный интервал
держал и панибратсва
с собой не допускал.
А Виктор, перед шефом
держась, как пред отцом,
считал себя при этом
доверенным лицом,
по-своему причастным
к тем людям, что вершат
делами государства,
как судьбами солдат.
Он млел от наслажденья,
когда любимый шеф
давал распоряженья,
на «сейку» посмотрев.
«Поедешь… Купишь… Встретишь…
Поможешь… Отвезёшь…
Отдашь… Возьмёшь… Заедешь…
Проводишь… Принесёшь…»

Нередко вечерами,
когда калымить лень,
с шофёрами-друзьями,
умаявшись за день,
любил, как балабошка,
поспорить ни о чём,
и, скинувшись по трёшке,
размяться портвешком.
– Ну, что твоё «Динамо»?
Пильгуй твой – ни в дугу…
– Да спорим, вашу маму,
что врежем «Спартаку»!
Так с часик о футболе
галдят наперебой.
Но, словно поневоле,
почти что сам собой
заходит о работе
нетрезвый разговор
и на весёлой ноте
хвалительный разбор
начальников, которых
приходится возить,
а в пьяных разговорах
ещё и возносить.
«Мой вечно после смены
припишет мне часок.
А тут на днях из Вены
рубашку приволок.
“Вот, – говорит мне, – хлопок,
синтетика – мура”.
Он что-нибудь из шмоток
всегда из-за бугра
везёт. Я благодарно
кручусь по мере сил».
– «А мой мне тут недавно
сто чеков отвалил.
«Езжай, – сказал, – в “Берёзку”,
купи чего-нибудь…»
Такой мужик – свой в доску
и не дурак гульнуть.
– «А мой всегда мне виски
и “Винстона” блочок.
“Учи, – твердит, – английский”,
Учу, как дурачок».
– «Нет, виски – это лажа.
Джин-тоник – это да!
И тоник с водкой даже
неплохо иногда».

Как на доске почётной,
светился каждый лик.
Но хмель разгорячённый
развязывал язык.
И вдруг один патлатый,
молчавший до поры:
«Да бросьте вы, ребята,
да все они воры,
как те воры в законе,
которые царят,
на нарах лёжа в зоне,
и только чифирят
да держат толковище
средь избранных блатных,
других держа за нищих
да за рабов своих.
Все их квартиры, дачи,
машины и чины,
они, всех нас дурача,
украли у страны.
Мы все для них – шестёрки,
нам с барского стола
объедки да ошмётки…
Моя бы власть была,
да я бы их, подонков,
давил, едрёна мать…»
Одёрнули негромко:
«Ну, хватит выступать».
(Немыслимо далёко
хмельной храбрец зашёл,
и мог бы выйти боком
ему такой прокол.)
Притихли. Промычали
затёртый анекдот,
скорей пройти не чая
опасный поворот.
«А ты чего, Серёга,
молчишь про своего?»
– «Да я совсем немного
пока возил его».
Серёгу-бедолагу
жалели все сейчас.
Попал он в передрягу —
напился как-то раз.
И после этой пьянки
(не вышло скрыть конфуз)
перевели с Лубянки
в писательский Союз.
И одного из штата
его секретарей,
тоскуя виновато,
теперь возил Сергей.
«Он чокнутый немного
и жадный, как шакал.
Под “банкой” всю дорогу,
в упор бы не видал».
– «А пишет что?»
– «Не знаю. Спросите у него.
Я книжек не читаю,
пока не до того.
Какие-то поэмы,
как будто про войну.
Его бы мне проблемы,
ему – мою вину…
Навара – никакого.
Попал я – как в тюрьму.
Так вышло бестолково…
Не дай Бог никому».
Участливо молчали,
мол, да, не дай, Бог, нам,
и от его печали
спешили по домам.
И каждый, так невинно,
подумал не впервой,
что жизнь его – малина
в сравнении с любой,
той, что в его отчизне,
бредущей в никуда,
под стать убогой тризне,
продлённой на года…

В коротком приказанье:
«На Чистые пруды!»
и в тенях под глазами —
усталости следы.
(«К Татьяне… Что фигура,
что фейс – кругом беда…
Вот так, губа не дура
у шефа завсегда».)
«Сейчас семь тридцать. Значит,
заедешь к девяти.
Потом – меня на дачу,
а сам – крути-верти
часок-другой».
Чуть пьяный,
шеф аж зашёлся весь,
поняв, что у Татьяны
он свой оставил кейс.
Браня себя «балбесом»,
страхуясь от беды,
он Виктора за кейсом
на Чистые пруды
послал.
Бродя по даче,
твердил мать-перемать,
немало озадачен,
что мог так оплошать.