Игорь Кохановский - Игра на вылет

Я его плеча не ощутил,
или он бессилен был помочь мне,
но с тех пор надёжный дружбы тыл
стал, увы, иллюзией побочной.

Ну, а потом предлог cherchez la femme
вдруг влез наветом в наши отношенья,
чтобы идти за нами по пятам,
и этим углубляя отчужденье.

Исправить что-то – всё равно, что тут
метаться в выяснений паутине,
иль рядовой опровергать абсурд,
или уют искать на гильотине…

Вот так мы отдалились навсегда,
хотя пересекались вновь и часто,
да и к прежней связке сквозь года
ощущали всё же, что причастны.

Я понимаю, кажется, теперь,
причину, нас разведшую когда-то,
как одну из множества потерь,
в коей быть не может виноватых.

Просто дружба – молодости клон,
время шумных сходок и пирушек,
замыслов стремительный разгон
и мельканье ветреных подружек.

Вспомнился охотничий рассказ,
словно чтоб в сюжет добавить строчку,
ибо он был именно про нас:
большие лоси бродят в одиночку…

И когда мы встретились, считай,
за три года до твоей кончины,
радость этой встречи невзначай
огорчила лёгкая кручина.

…Майский праздник. В Красную Пахру,
а точней, в дом творчества «Известий»,
по делам я в этот день махнул,
парканулся в отведённом месте,
рядом с «Мерседесом» —
я-то знал,
кто машины сей владелец знатный…
Тут как тут и ты, как будто ждал
нашей встречи, столь невероятной.

Мы обнялись.
– Ну, как дела, Васёк?
– Нормалёк. Ты как здесь?
– Да Марина приехала и на один денёк
зб город смотать уговорила.
Я сауну сейчас тут заказал.
Пойдёшь?
– А то, Васёчек! С наслажденьем…

Той сауне я ставлю высший балл,
как нашему забытому общенью.

Мы провели с тобой там шесть часов,
разговором насладясь и паром,
не ведая, что промельки годов
не наградят нас вновь столь щедрым даром.

Как будто прежней дружбы ренессанс,
хотя, казалось бы, какая малость…
Кстати, был тогда один нюанс,
новую в тебе открывший странность.

Ты без умолку держал свой монолог
во множестве сюжетов, в разных лицах,
словно, в раж войдя, никак не мог
в этом кроссе фраз остановиться.

Внове это было наблюдать —
понял я, что ты, друг, не в порядке,
и заветной встречи благодать
грустью вдруг окрасилась украдкой.

Врач один поведал мне потом,
что в таком сплошном потоке речи
кроется опаснейший симптом —
мозга незаметное увечье.

И, увы, процесс необратим,
и его развитью нет блокады,
и ничто не может сладить с ним,
как с началом личности распада —
то расплата за былой гудёж,
за паденье в пагубное пьянство,
за больницы морок, где, как бомж,
к жизни возвращался ты лекарством.

Помнится твой в Магадан прилёт,
мы тогда всю ночь проговорили,
ты свои мне, а я в свой черёд
про свои тебе поведал были.

То есть был нормальный диалог
двух друзей, не видевшихся долго…
Тот же непрерывный слов поток
сбил меня тогда, конечно, с толка.

Ты с досадой злой поведал мне
про иезуитские запреты
на концерты, ставшие вполне
творческими встречами с поэтом.

Твоих фанатов пёстрая среда
рвалась услышать в те глухие годы,
когда гонений била череда,
стихи вольнонаёмника свободы.

За свободолюбие твоё
как тебя клевало постоянно
пакостных зоилов вороньё,
и душили сук партийных кланы.

Но особо горькою была
история, ударившая сильно
по самолюбью, ибо «Купола» —
песня, что написана для фильма
друга закадычного – Митты, —
хороша донельзя и поныне…
Как же был разбит обидой ты,
что ей места не нашлось в картине.

Этого всего я знать не знал,
видя популярность, обожанье
и восторгов неуёмный шквал,
что тебя повсюду окружали.

Понял я, как стало нелегко
жить тебе в стране недозволений,
как недоуменье велико
у Марины от запретных рвений.

И ещё я понял, что у вас
отношенья близятся к разладу,
ибо выраженье её глаз
выдавало скрытую досаду —
прилетела на три дня всего,
а супруг на целый день исчезнул,
будто бы важнее для него
не она, а с другом парить чресла…

После незабытой встречи той
мы ушли на прежние орбиты,
и, вернувшись было к нам с тобой,
связь исчезла тихо, без обиды.

Каждый гнал коней своим путём
в плену безмолвья парадигмы ада,
чей извечно сонный окоём
пробуждался хрипотцою барда.

Промелькнувших лет калейдоскоп…
На былого переосмысленье
натолкнул досадный, как озноб,
дифирамбов хор в твой день рожденья.

Я приглушаю звук, чтоб сей шабаш
не делал из тебя персону хайпа…
Мне вскрыл вновь мир полузабытый наш
воспоминаний беспощадный скальпель.

И замять времени отчаянно слаба,
как вьюга снежная перед весной грядущей,
и песен заповедная судьба
окажется не раз вновь в самой гуще
дней наших, что слагаются в года,
сим ходом лет стремясь печально ранить …

Мне память всколыхнула, как дуда,
январских дней бушующая замять…

Твоя жена, разбитая судьбой,
однажды, после твоего ухода
сказала, что контужена тобой
на все её оставшиеся годы.

Вновь слышу грустный – и не без причин —
Марины голос, боль её и муку:
«Тебе Господь бесценный дар вручил,
ты ж, как босяк, сей Божий дар профукал…»

Сказать могла такое лишь она,
спасавшая тебя не раз из ада,
и ей одной лишь ведома цена,
что предъявила жизнь с тобою рядом.

Её обиду можно объяснить,
а эту фразу бросила обида,
та, женская, когда любви их нить
измен узлами вся была увита.

Открылось это всё уже потом,
после кошмара твоего ухода,
ворвавшись в жизнь Марины, как погром,
как песни неудавшаяся кода.

Но фраза та лукава… Не секрет,
что, признанный всею страной буквально,
ты состоялся как большой поэт
и как актёр, во многом уникальный.

Да, это всё к тебе, мой друг, пришло,
когда тебя уж не было меж нами,
как будто духу времени назло
за то, что новый день – в былом корнями.

Ты мне в далёком прошлом посвятил
больше, чем кому-то, своих песен —
их ровно пять, как будто пять светил
заброшены тобою в поднебесье.

Не все они остались на слуху,
а парочка из них почти забыта,
но помню, что дало толчок стиху
и вдохновило чем перо пиита.