Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Набрать побольше воздуха
уже не получается.
Дары, похоже, розданы.
Садятся в воду чаицы.
Им в мареве постанывать
над сонной Балаклавою.
Верха сетей расставленных
обсижены бакланами.
Как будто ветру молятся —
а это крылья сушатся.
Ступени в пятнах кольцами
от падалицы грушевой.
А к пальцам льнут инжирины,
лоснятся виноградины,
попробуй задержи меня,
спеши меня порадовать,
пока не улетела я.
Вцепились в камни каперсы.
И солнце угорелое
стремглав под гору катится.
И переполнен жалостью
вечерний возглас горлицы.
А лето всё кончается
и вот сегодня кончится.

Выводит двух собак.
Одна – совсем щенок,
второй – терьер.
Степенный, с жёсткой шерстью.
Щенок же скачет: шлейка, поводок —
не сиганул бы под колёса с места.
Из окон занавески пузырём.
Воркуют голуби.
Метлой царапнет дворник.
Всем не до них, гуляющих втроём.
Панельный дом.
Звенящий день.
Обычный вторник.
Такая тишь!
Разнежась, млеет двор.
Замру в тени.
Меня не замечают.
На чьей-то кухне слышен разговор,
и ложечка бренчит о чашку с чаем.
Ещё не вышли взрослые пока
с ключами от машин, авоськой, пивом.
Он бублик-хвост поправит у щенка —
не встал?
Вот так, прямей держи, не криво.
Терьер, обнюхав вишню, подбежит —
и бережным, не нарочитым жестом
он гладит спину, треплет от души
пса по седой и клочковатой шерсти.
На вид лет шесть: не школьник, детвора.
А сколько силы в нём, в душе и в теле —
я видела: он на руки вчера
схватил сестру, что падала с качелей.
Не двигайся. Боясь дышать, лови
нечаянные, тайные мгновенья,
когда мужчина учится любви,
прижав щенка к ободранным коленям.
А что потом?
Присяга?
Институт?
Храни его, судьба,
что б там ни стало
с мальчишками, которые растут
в ничем не примечательных кварталах.
Нести любовь,
не расплескав за много лет
в огромной жизни,
где обиды, боль и враки…
Сентябрь.
И в слепящий белый свет
уходят мальчик и его собаки.

Вьются, не напьются осы,
наводнив собой базар,
полосатее матросов
и хищней, чем их глаза.
Виннным духом бродит осень,
выгибается лоза.
Ветер, высохшие космы
трав да скудная роса.

Отнеси меня обратно,
опусти на край земли —
там, где солнечные пятна
на морскую гладь легли,
где сегодня, вероятно,
гомонили Васили,
где развалы винограда
и туманы-кисели.

Ветер юга, ветер вольный,
отнеси меня домой,
где грохочет пушка в полдень,
где ещё привычен зной.
Я тоскую. Я же помню
голос твой и трепет твой,
черепицу красных кровель,
кипарис над головой.

Неуёмный, раскалённый,
обрывая провода
и листву с берёз и клёнов,
ты ко мне летишь сюда.
Мне бы синей и солёной —
за неё я всё отдам —
но с небес холодных, сонных
только пресная вода.

Чем, Севастополь, ты зацепишь в этот раз,
когда кусает ветер треснувшие губы?
Когда, царапая незащищённый глаз,
оскалят зубы парусов твои яхт-клубы?

Грозят занозами заборы здешних бухт,
где для меня уже не будет дня как прежде,
где, обречённые на общую судьбу,
стареют борт о борт «Романтик» и «Надежда».

И проступает – утирай, не утирай —
в глазах непрошеная влага колкой соли.
Почтовых ящиков щербатый ржавый край
не скроет писем. А они не вскроют боли.

Так остро пахнет здесь, к чему ни прикоснись:
ореха палый лист, стволы в лишае струпьев…
И как сожжённая вдали от дома жизнь,
клубится пепел на кострах горящих скумпий.

И режет правду свет. И правда же – дотла…
И жгучей серой осыпают землю кедры.
И сквозь ноздрю известняка торчит игла,
вся в каплях крови – куст и ягоды эфедры.

Пусти, зизифус, ты разделся донага,
дай мне сойти к мазутным водам вниз по склону:
там горький дым углей чьего-то очага,
который стелется над балкой
А-
пол-
ло-
но-
вой.
Воздух плотен, в нём смятение и вой —
гудка профундо и сирены окрик птичий.
И точит ветер, скрежеща над головой,
кривые черные ножи твоих гледичий.

Всё это – зимний дым. Упавший за ночь иней
восходит, завихрясь под солнечным лучом:
в тумане Чатыр-Даг с его прямым плечом,
и медные дубы, и горы голубые.
А круглое стекло светло и горячо.

В иллюминатор целься, солнце над проливом,
мне виден с высоты лежащий в море блик.
и Крым, воздушный змей,
взлетает ромбом синим
и за плечом моим парит в небесном дыме,
лишь ниточкой-мостом держась за материк.

Косые лучи клинками
кромсают громады туч.
И жалит, и проникает
до белого каждый луч.
И тросы, и цепи стонут.
Посмотришь на берег, вниз —
скелеты морских драконов
шеями переплелись.
Валы травяного цвета,
и пена на удилах.
А горизонт фиолетов,
его оседлала мгла.
Каштанов, айвы, орехов
вокруг полегли войска,
и сброшенных их доспехов
поскрипывает труха.
И мельниц воздушных мелют
гремящие жернова.
И разрывая землю,
пробилась в ноябрь трава.

Любить – так до слёз:
на прощанье дождя закати,
чтоб влажная почва хватала верней за подошвы,
и не продохнуть от акаций,
и слева в груди
тянуло.
И чтобы разлука – на миг и не дольше.
Сигналь мне отсюда неведомой птицей в ночи,
которая коротко и монотонно звучит,
как будто у нашего дома на тёмных ветвях
включают сонар.
Акустический якорь.
Маяк.
На звук и вернусь, подожди.
Пробираясь меж туч,
небесный автобус трусит
по наезженной выси.
Вернусь – и увижу,
как белка и солнечный луч
играют в пятнашки
на древнем стволе кипариса.

Пол-срока – здесь, и даже боле.
Но всякий раз, когда пейзаж
под шпалы подсыпает соли,
и ты опознаешь Сиваш,
пол-возраста – долой! От дыма
першит в носу, глазам – теплей.
Полусухие реки Крыма
настояны на кизиле.

Домчать до них, и ледяную
настойку эту пить с руки!
Летят одесную, ошую
лишь волны и солончаки.
За край небесного порога
в рассвет уходит, далека,
чумацкая Батый-дорога,
просыпав звёзды из мешка.

Ни сон, ни явь. Лишь брёвен точки
на мелководье. Не дыша,
глазами провожаешь строчки
линялых джинсов Сиваша.
Стучат колёса. Ждут тоннели.
Ты помнишь: шесть! Их будет шесть.
На Сиваше светлеют мели
и ковыля степного шерсть.

И с каждым новым оборотом
железных сдвоенных колёс
над ухом тихо шепчет кто-то:
прости, что солоно пришлось.