Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Тебя он видел пару раз во сне,
день на шестой и накануне ливня.
Ты только мне не снишься. Ты не снишься мне.
Как мне уехать от него, скажи мне.

Двери аэропортовской едва
сомкнутся лезвия – и сорок дней подбито.
И по глазам ударит красная Москва:
как будто с ходу резанули бритвой.

Белеют косточки плодов
у ног черешен.
Забыв угрозы холодов,
зацвёл орешник.

День прибывает на глазах,
питаясь ночью.
И скоро чёрная лоза
слезу заточит.

Горит закатный Чатыр-Даг
в одеждах снежных,
а здесь в долинах, юн и наг,
зацвёл орешник.

И птицы белые в полях,
и пашни строчки.
У кизила и миндаля
набухли почки.

Пирамидальных тополей
седые свечи.
Под небом родины моей
цветёт орешник.

Покуда спит туман в садах,
крупнеют звёзды.
Сквозь ветви чёрные звезда
на абрикосе

горит, предвосхищая цвет.
О жизни вечной
напомнив, в преющей листве
взошёл подснежник,

посажён маминой рукой.
И в знак надежды,
что ей покойно и легко,
цветёт орешник.

Папа скажет: стоят как невесты —
про черешни в цветущем саду.
И на ветках кипению тесно,
и витает дурманящий дух.

Папе вторит усердная птица —
роет землю, улиток клюёт.
И в тени, распластавшись тряпицей,
шило-клюв задирает удод.

За калиткой, кривой и скрипучей,
где работы в избытке для двух,
обрезаю засохшие сучья
и сжигаю сухую траву.

В облаках, набухающих тестом,
солнце прячет лучи – потому
их, пронзающих землю отвесно,
видно только в апрельском дыму.

Как созреет – окрасится алым
сочных ягод черешневых гроздь.
Мама их как вчера собирала.
А теперь тут лишь папа. Да дрозд

распевает. О камень лопата
загремит. Полетят лепестки.
Посадивший черешни когда-то
им приствольные правит круги.

Я корней оживающих шёпот
слышу словно подземную дрожь:
ты забыла такие заботы.
Так ли трудишься? Так ли живёшь?

Эх вы, рано созревшие дети,
сладким соком измазанный рот…
По ветвям, как сосудам в плаценте,
бродит кровь, чтобы вырастить плод.

Время вспять обращается, к детству.
Ствол шершавый рукой обниму,
прирастая к родимому месту:
под черешнями.
С папой.
В Крыму.

Ветер мая – шёлк по коже.
Маков степь полным-полна.
В дымке Чатыр-даг, похожий
на лежащего слона.

На отвалах серых сланцев,
в рыжей глине, на скале,
в колосках у автостанций —
волны маков, осмелев,
долетают до обочин,
вслед автобусу глядят.

А в саду, большие очень, ждут
горячего дождя.
Брызнет – и как не бывало.

Я приехала к отцу.
Мак пылает жарко-алым,
сеет синюю пыльцу,
сеет сонную. Лиловым
венчика горит неон,
а за ним многоголовый
розовый встаёт пион.

Подоспевшая черешня,
светом жимолость пьяна,
и на зелень белым плещет,
расцветая, бузина.

Ноет сердце без причины,
перехватывает дух.
Млеет мак. И спит мужчина,
поработавший в саду.

Я слышу крыльев плеск и свист:
одна из серых голубиц
на виноград слетает вдруг.
Её полёт рождает звук:
поёт крыло у крупных птиц.

Её крыло за каждый взмах
по воздуху рисует знак —
восьмёрка лёжа на боку.
Конечно, знак.
Пусть будет так.

Томится виноград в соку,
набравший сладость к октябрю,
и тени от него легли.
Тепло исходит от земли.

А я молчу.
И я смотрю:
две перекрещенных петли,
а в точке между них покой.

Я повторяю этот знак,
водя по воздуху рукой.
Замах крыла,
ещё замах…

И в свисте слышится укор:
зачем, зачем решила я
покинуть в юности края,
где горлицы,
и дом, и сад?

Петля вперёд.
Петля назад.
Пора, пора под виноград,
горящий светом на лозе.
Пора вернуться.
Насовсем.

Не напомню: ведь расстроится
мама в кресле под окном.
А была престольной Троица
в церкви там, где мамин дом.
Там, где тихая – ещё мелка —
золотится поутру,
крутит петли Котлюбаевка,
воды унося к Днестру.
Где солома крыши вымокла,
где над печкой хлебный дым,
где свивала домик иволга
под листвою у воды.
Где бумаги довоенные,
что сгорели у румын
вместе с храмом в отступление,
выправляли по живым.

К маме гость командировочный
завернул лет семь назад:
не с корыстью, не за помощью,
а приветы передать.
Про учительницу старую
говорили допоздна:
дочь в столицу по базарам, а
та теперь совсем больна —
о невестках да о шуринах,
этих вспомнили и тех:
свадьбы для родных-двоюродных —
стол на сотню человек.
Где они, где те застолья?
Где садов соседских сласть?
Вырубали их – и солью,
чтоб у дома плитку класть.

Гость заезжий и посетовал:
где-то на краю села
заросла могила дедова,
подчистую заросла.
И никто к ней не притронется —
ни родной души вокруг.
Только там, подальше, в Броннице
старший сын лежит и внук.
Ты не плачь, и я не вечная —
с коцюбы как сивый дым —
скажет мама, значит, встречу их,
поскорее бы к своим.
Пригревает солнце крымское,
закрываются глаза.
Снится детство украинское
и на Троицу гроза.
Может, в церкви кто помолится
за родню и земляков?
Под окном горюет горлица:
всё зовёт Гоцуляков.

Помню литые, долгие дни
дочкиных тех каникул.
Папа сказал: уж ты извини,
нынче я без клубники.

…В Харькове душно. Плацкарт, стомлён,
ждёт обирал. Таможню.
Сумки видкрыйте! И тычет он
в банку: о це – не можно!
Я же везу три литра всего,
думал, гостинец внучке,
что ещё крымского, своего?
Мытарь царапнул ручкой
строчку в блокноте. Замер вагон:
муху слыхать в полёте.
Я к нему как к человеку. А он:
швыдче! Або выходьте!
И проводник, опустив глаза,
(сам – на базар черешню):
батя, мол, слушай, теперь нельзя…
Сыдячи в Крыме – ешьте!
Как сыпану на перрон: да на!
Хочешь – подымешь с полу.
Выронил банку в сердцах: со дна
аж отлетел осколок…

Грядки, покуда хватает сил.
Гордость сынов крестьянских.
Ни у кого ни о чём не просил
выросший под Бердянском,
ведавший голод, стрельбу-войну,
суржик и мову: мамо!
Только разбили его страну,
да на осколки прямо,
чтобы из Харькова танки шли
в край, где печёт подошвы
пласт опалённой степной земли,
где, отзываясь прошлым,
снова грохочет беда-война,
и паренёк загорелый
горстку клубники возьмёт со дна
банки под артобстрелом.
Грядки в пороховом дыму.
– Сколько, бабуль?
– Нисколько!
Внуку гостинец бы своему…
Сладкая.
Без осколков.