Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Кивком приветствует его
сосед-инсультник снизу.
По вечерам орёт футбол,
зажатый в телевизор.

Он дремлет в кресле, смежив глаз,
и будущее глухо.
Ложится рано – прислонясь
к подушке левым ухом.

Не знаю, сколько братьев и сестёр
образовалось у меня по крови.
Для мамы жизнь её с недавних пор
заключена в коротком, ёмком слове.

Наверное, вас сотни. И сейчас,
поддерживая, каплет, каплет в вену
возможность быть: для каждого из нас
прожитый мамой день и час бесценны.

И я за всех, за каждого молюсь,
и шепчут мамины синеющие губы:
вы дарите мне время.
Резус плюс.
храни вас Бог,
родные
первой группы…

Благословен стократ
дающий кровь:
сестра и брат,
надежда и любовь.

Меченый золотом,
словно осыпан пшеном, скворец
выйдет пешком пропитанье искать в траву.
Персик обнимет вишню: Христос воскрес!
Выдохнет мама: а думала – не доживу…

Раму погладит такой восковой рукой —
не задержать проходящий навылет луч.
Это зияет замочная скважина: дверь в покой,
только к нему ещё не подобрали ключ.

И кот за кошкой, и голубь за голубицей…
Весну – кто бы думал —
приносит северный ветер.
Ночью штормило, гроза, в пол-неба зарницы:
даже окно распахнуло перед рассветом.

Больничный корпус как рубка, на море окна.
Корабль.
Для сходства – труба над котельной ржавой,
лесенки-трапы во двор с голубями.
Полвека словно
и не прошло, как здесь мама меня рожала.

Разное было потом:
то мне – коктейль кислородный,
то ей по «скорой» пришлось
к хирургу под скальпель.
Теперь на двоих с отцом
они смотрят на море в окна:
гемоглобин у мамы и пневмония у папы.

На абрикосах бутоны кровавые съело туманом,
а я всё мечусь угорелой кошкой
из дому в больницу.
Домой возвращаюсь, а дома ни папы, ни мамы.
Только их вещи. Самая жуткая из репетиций.

Папу, быть может, выпишут завтра.
Сглазить негоже,
стирать – постирала, а пол не мою упрямо.
…Соседка под окна выходит и кормит кошек,
«где мама?..» – зовёт их.
А мне по сердцу ножом – где мама?..

Господи, выдохну, дай мне знак. И он подаёт:
парой пошлёт синиц на ветви ореха.
Свищут, друг дружку кличут, и всё вдвоём,
мечутся, словно латают в листве прорехи.

В сквере больничном, который мне так знаком,
вновь угнездились на лавочке папа с мамой.
Сойки на пару явятся. Нелегко
видеть твоё посланье о том же самом.

Господи, их друг от друга не оторвать,
если любой пичуге нужна пичуга.
Господи, как я часто была неправа,
что же теперь уповаю на знак, на чудо?

Господи, подержи их в руке своей,
прежде чем упорхнут к твоим высям горним:
перепёлок средь терниев перекати-полей,
что не бездомны, пока ещё держат корни.

На себя открою шаткую калитку.
Отведу руками виноградный лист
да смету с дорожки спящую улитку.
Соберу кизил. И груши удались.

Ничего, что год опять без абрикосов,
вымерзали и инжир, и розмарин.
А сосед напротив пристаёт с вопросом —
мол, продай участок – и не он один.

Всё бы деньги делать ушлым этим, резвым,
не до грядок им теперь, не до лопат.
Я вчера тут поработал плоскорезом:
знаешь, всё-таки полегче, чем копать,

но плечо потом артритное заныло,
под лопаткой колет, отдаёт в груди.
Виноград бы обиходить надо было…
Только жаль, себя нельзя омолодить.

Сад обрежьте – что иначе скажут люди?
Не поранься о секатор на крыльце.
Ты выхаживай, когда меня не будет,
новый персик сорта «Память об отце».

Расслоение белой линии живота:
вот и всё, что осталось ему от мамы.
Он её, эту грыжу, заполучил, когда
на руках свою мать носил
от кровати к ванной.

Он мне косы – в саду завидовали бантам,
пианино тащил в шесть лет: на, учись, хотела?
Он жену по врачам, а сам наотрез – куда там,
лишь живот выпирает сильнее
под майкой белой.

И ещё один рядом был: на себе волок,
помню только звёзды в глазах и морозный ветер.
Хорошо, что сегодня, назавтра привёз бы в морг,
скажет позже хирург, упустивший в вену катетер.

Станет мужем, отцом хорошим,
кто был хороший сын,
тот, кто вынесет всё,
в них и сила твоя, и правда —
ты уже показал мне, Господь, обоих мужчин,
что носили меня на руках.
И других не надо.

Далёкий гром и звон колоколов
венчают полдень.
А в старом здании из всех углов
хрипит и стонет.

Как много влаги в вате облаков,
как мало в ветре.
Больничная палата стариков
теснее смерти.

Ползёт гроза над Розой Люксембург
и над Рабочей,
и в небесах рокочет хриплый звук.
А этой ночью
здесь чья-то мама выгорит дотла
в углу, в котором
твоя на койку узкую легла
из коридора,
казённого белее полотна,
что шьют и порют.

Дай Бог, чтоб смерть была им не длинна,
а ровно впору.

Вновь на Петра и Павла гремят ключами:
небом лежит дорога, пора приспела.
Твой самолёт высоту наберёт с рычаньем —
чисто душа, отрываемая от тела.

Часто дышать и слушать, сплетая пальцы.
Тучи взбивают Павел и Пётр, дождями стелют.
Иллюминаторы стиснут земное в пяльцы:
город, горящий огненной канителью.

Море видать под луной на Петра и Павла,
ветер степей, обнимая, пахнёт лавандой.
Что озираешься, будто с небес упала,
наперебой переспрашивают цикады.

Жаркий рассвет накрывает меж сном и явью.
Дверь отвори, губу закусив до крови.
Только не думать бы, сколько убавил
Павел,
только не слышать бы звяканье связки
в руке Петровой.

Млечным младенчеством, сонным и жадным,
хлебной опарой, зерном на току,
пахнет мускатом лозы виноградной
знойная женщина в самом соку.
Пусть жестковата махра полотенца:
мокрую прядь убирая с лица,
палец скользит её, весь в заусенцах,
с незагорелой полоской кольца.
Разве забудешь такие объятья?
Сможешь ли выкинуть из головы
запах её креп-жоржетовых платьев,
«Рижской сирени» и «Красной Москвы»,
дух от простынок полынный и горький,
мыло и пудру, и утренний свет?
Тальк и клеёнка.
Зелёнка и хлорка.
Но не утрата.
Пока ещё нет.