Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Ищу Сиваш из самолёта.
Тоннели ждут.
Скорей бы мост!

Море под южаком
кажется наждаком.
Лижет шершавым своим языком,
морщится: вдруг чужая?
Не говори, южак:
вроде и не чужак,
и не своя, не в доску, а так —
изредка приезжаю.

Что же ты сгоряча?
Будет тебе серчать!
Видишь – бретелька ползёт с плеча,
выйдет на снимке криво.
Встречный поток упруг,
и, подхватив игру,
чайка ложится ветру на грудь,
просто шагнув с обрыва,

виснет у самых ног.
Резок твой свист, высок:
что мне морзянка стучит в висок,
ритмы каких элегий?
Вот бы взлететь вдвоём,
сверху увидеть дом,
взглядом окинуть весь окоём
от Кальфы и до Омеги…

Не вышибай слезу,
ладно? Брожу внизу.
Пробую выманить здесь, на мысу,
крабов из их пещерок.
Гладь, не толкай, южак.
– Бабушка, это рак?
Тащит к воде на красных ногах
раковину отшельник.

Словно удар под дых:
прядей полно седых.
Что ж ты теперь заметаешь следы
пылью по ржавой глине,
солью по волоскам,
пеной по облакам?
Гонишь волну за мной по пятам
наискось, валом длинным.

Что мне с твоих даров?
Просто не будь суров,
тронь восьмигранник Башни Ветров —
и поминай как звали…
Створку не рви из рук:
сонно вздыхает внук.
Время заходит на третий круг
раковиной спирали.

Так смутно, ни тьма и ни свет,
разлито сияние,
что чудятся тени карет
в Приятном Свидании.
По правую руку луна —
приплюснутой дыней.
Тумана лежит пелена
над каждой долиной.
Не воздух, а толща слюды,
лишь контуры зданий,
и духи небесной воды
танцуют в фонтане.
Огни в запотевшем окне
летят, негасимы,
и маслянен вкус в полусне
холодного дыма.
И нет на прощание, нет
ни слов, ни желаний,
но надо проститься, мой свет,
до новых свиданий.

На кораблях играют зорю,
звук бронзовеет над водой,
и серебрится край у моря:
светлей небес, почти седой.
А Корабелка ловит рыбу
и окунает в воду чад.
Крошатся каменные глыбы,
и чайки – как без них? – кричат.
Над бедной нашей стороною
прошепчет бриз: Господь велик.
И солнце прячет за волною
свой умиротворённый лик.
Подай мне, Отче, соль и камни,
и птиц, и рыб, и новый день:
и я приму его, пока мне
играют зорю по воде.

Мимо старых домов, где рукою – до потолка,
их заборов из трещин времени, камня голого,
мимо рынка, где – крюк за жабры —
висит калкан
и капуста с прилавка роняет внезапно голову,
по брусчатке улицы – улица невелика —

мимо спелой хурмы: как пылают её шары
во дворах, и смотри, есть ещё
фонтан на Воронина,
мимо ящиков почты, что свалены до поры
на крыльцо при ремонте дороги,
и их не тронули,
здесь уже не живут, ведь вход перекрыт,

мимо портика с флагами,
датами Крымской войны,
виноградной лозы, колонн, белья по балконам
до больничных ворот, где были мы рождены,
чтоб расти в общежитиях, школах и на бастионах
нашей пусть и неласковой стороны,

мимо тени былого флота, его моряков,
кораблей, что теснились, забив заводскую бухту,
мимо чёрных орудий сражавшихся здесь полков
из больничных ворот и уйдём на смену,
когда наутро
позовёт нас одна из труб заводских гудков.

А дядя Боря двоится, лицо заслонив рукой.
Ты из какого подъезда:
из первого? из четвёртого?
Оба из токарей. Оба ушли на покой,
он теперь вечный – для Репина и для Прокопова.

Не различаю, где чьё лицо, но вижу ладонь:
въелась окалина. Шрамы, мозоли. Труженик.
В детстве играли мы воронёной и золотой —
вся в побежалости —
острой, как бритва, стружкой.

Куколка, он говорит мне, полвека стаж,
а погляди, что потом насчитали в пенсию.
Как там отец? А цех-то станочный наш
весь на металл порезали,
вот ведь какая песня…

Гиблый завод полувыпотрошен как кит
и истекает временем сквозь глазницы.
Выброшен был на сушу, так и лежит.
И дядя Боря в глазах у меня двоится.

И вот они оба стоят у своих станков,
и нечего им терять, кроме своих оков,
там, где так больно дышит ртом
воронёный век,
и золотые руки совсем ничего не весят,
где отработан, как инструмент, человек
марочной стали
эр бэ восемнадцать десять .

Даны мне были мамины глаза
густого цвета переспелых вишен.
Нам говорили: ваши голоса
не различить – одно и то же слышим.

Одной и той же звуковой волной
дыхание несёт, пока нас двое.
Но этот разговор меня со мной
в любой момент прервёт гудок отбоя.

А дальше будет просто тишина,
и не соприкоснуться голосами.
Не голосить. Не плакать. Я одна,
но я смотрю на мир её глазами.

Такого не могло случиться,
глазам не верится – но вот
сидит кладбищенская птица
среди могил и к людям льнёт.

Пока мы красили ограду
и обновляли цветники,
она сновала где-то рядом
на расстоянии руки.

Она не издала ни звука,
топорща серое перо.
Нахохлилась. Ржавела грудка —
как пламень лёг на серебро.

Клонились сосны, долу глядя:
иголок брошенных не счесть.
И ветер расчесал на пряди
стальную облачную шерсть.

Твой восковой точёный носик
завис над лужицей воды.
Какие знаки ты приносишь,
какой мне ждать ещё беды?

Тщедушно пепельное тело.
Пошевелюсь, боясь смотреть:
зачем ты на меня глядела
глазами бисерными, смерть?

Проверь окрестные могилы,
а в дом ко мне повремени.
За кем ты нынче приходила?
Чьи сочтены земные дни?

Молю: уйди, не жди, не трогай!
Шмыгнув, следишь из-за ствола.
Я только сутки как с дороги.
Я как могла тебя гнала.

А ты всё рядом, всё по кругу,
лишь повернись к тебе спиной.
И шквальное дыханье юга
несётся из дому за мной.

Его почти оставил слух.
По молодости боксом
грешил – и сиживал в углу
с разбитым в юшку носом.

Он в парашюты был влюблён,
в прыжке сломал колено.
Не слышит правым ухом он.
Немного слышит левым:
по большей части – тишину,
когда один на даче.

Он тонет в ней, идёт ко дну,
артачится и прячет
в футляр дурацкий аппарат —
и хорошо, что тише.
А в море камешки шуршат,
но он и их не слышит.