Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Речь моей мамы как вишен созревших сок.
Вишен на Винничине, что снятся и мне.
Лепят в стодоле ласточки под потолок
гнезда.
Діду Іван вiвци жене …
Вижу во сне: дед Иван мелет в стодоле хлеб.
Сыплется с жерновов ржаная мука.
Вижу во сне на стерне бабы Софии серп,
ранку на левой ноге.
И поверх – лист подорожника…

Белый, как вишен цвет, уже мамин висок.
Маме моей скоро восемь десятков лет.
Я, говорит, туда не поеду.
Всё.
Надо же было дожить до поры, пока станешь сед,
думая, что в Украине все такие, как я,
думая, что украинцы – одна семья.
Я не хочу больше знать их.
Только не с ними.
Нет.
Не с палачами.
Не с катами.
Вони мені – не братья!
Пусть как от вишен оскомина,
но повторю: к кому?
К этим песиголовцям?
Вони же вбивають.
Жгут!
Были мы под фашистами.
В детстве.
И потому
к ним – не поеду.
А наши в могилах.
Пусть подождут.

Так говорит моя мама, и речи её темны,
словно вишнёвый сок, но боли не утолят.
Бьётся в падучей родная её земля —
там, где к погостам крестами
родичи пригвождены —
От Приднестровья до Приазовья.
Кров'ю гірчить .
И не идёт ко мне сон: я слышала, как звучит
маминым стоном в ночи
память былой войны.
И я не могу молчать.
И ты не молчи.

Я научилась спать и в самолётах,
но не до сна. Очнись и посмотри:
ты как дыра. Чернеющее что-то,
а по границе – яркий свет зари.

Мне путь домой по воздуху не длинен,
хоть дожила до сумрачной поры,
когда пилот обходит Украину,
чтоб над проливом вырулить на Крым.

Ты флагом так трясла, как синим небом
и спелостью подсолнухов внизу,
что и радары становились слепы,
и птицы с неба падали в грозу,
и заморозок шёл над головами
подсолнухов, ростки к земле клоня.
И флаг твой почернел и окровавел:
смешался с хаки. Цвет перелинял.

Как раньше сбила «Ту», так сбила «Боинг».
И над тобою прекратился свет.
Ведь Бог – он выше нас. Но не с тобою,
не с буковиной пущенных ракет.

Трясись, визжи и кутай в тряпку плечи,
противная и сердцу, и уму,
пропащая, как авиадиспетчер.
Не сторож боле брату своему?

Так не тянись за газом или хлебом,
спасателя не жди или врача.
Над Украиной – проклятое небо,
кромешное, как маска палача.

Отчего такие широченные,
Николаев, улицы твои?
Так по ним же сосны корабельные
к верфи вереницами везли.

Кто екатерининскими милями
мерил Новороссию насквозь?
Воронцов, Потёмкин.
Не забыли мы,
то, что вам осилить довелось.

Ставила заводы в тех губерниях
флоту в помощь крепкая рука —
Ткацкие, канатные, литейные…
Нынче бы сказали: ВПК.

Подпирали небо мачты с реями,
разбегались волны за бортом.
На корме Андреевские реяли
флаги бело-синие крестом.

Шли в походах дальних зимы с веснами,
и в Синопе полыхал пожар.
Паруса «Двенадцати апостолов»
слали с верфи в бухту Ахтиар.

Моряки и кораблестроители:
поровну и боль, и труд, и честь.
Из Одессы Севастополь видели,
коль на Оперный с биноклем влезть.

…Из Одессы и из Николаева
отступали в страшную войну
в Крым – и вместе их освобождали вы,
из обломков подняли страну.

Папа помнит: жизнь послевоенная
и командировка в Ильичёвск.
Кое-где ещё румыны пленные,
и пора не сытая ещё.

Там он и поспорил с одесситами:
чей, мол, город чище и белей.
«Да у вас тут мусор!» – вон лежит она,
глянь – бумажка в двадцать пять рублей!

Подобрали. И за дружбу пропили
столько лет назад – уже не счесть.
…Там теперь не так, как в Севастополе.
Будет ли по-старому – Бог весть.

Как бы ни старались, чтобы треснуло,
прогнило и поросло быльём,
а у нас вчера встречали «Эссена».
Продержитесь, братцы. Доживём.

Свечи на каштанах, жжёт акация.
У гранитной стелы кровь гвоздичная.
Одесситы не зовут на акцию.
Говорят: второго – это личное.

Ветераны. Бывшие блокадницы.
Ополченцы с флагом Новороссии.
Журналисты с микрофоном тянутся —
им всё комментарии, вопросы бы…

Да вопросов – море. Вот ответов нет.
Над аллеей тень такая зыбкая.
И над Графской чаек носит ветрами,
словно ленточки за бескозырками.

Друг гитару взял, но не настроен он
петь. Молчит под чёрными плакатами.

…Звали наши города героями.
Думали, что после сорок пятого
если и огни, то только вечные.
Что в Одессе май, что в Севастополе.
Тень каштана пятернёй на плечи нам
упадёт: да как же вы прохлопали?

Что же вы беды в упор не видели
в череде то митингов, то праздников?
Недобитки у освободителей
внуков уничтожили и правнуков.

…Горсовет напротив. Но ни лацканов,
ни чиновных гласов – не забудем, мол…
Лишь за сквером, сторонясь опасливо,
догорает дерево иудино.

Нет, неправда,
что эти стволы не имеют корней.
Как бы их ни косили
морские сраженья и войны,
в Севастополе на Корабельной
моей стороне
спят поныне луганские пушки
системы Гаскойна.
Сколько ядер отлито для флота,
для русской земли,
сколько залпов победных
давали в боях каронады…
С моряками орудия эти
на берег сошли
и держали Малахов курган
до последних отрядов.
Их отсюда тащили враги
после Крымской войны
как трофей: до колоний,
до самых канад и австралий.
И спасая, тогда корабелы
родной стороны
вместо кнехтов стволы
у разбитых причалов вкопали.
А потом на вершину обратно
внесли на руках,
чтобы дети гордиться могли,
чтобы были достойны
не медалей, не званий —
стволов о двуглавых орлах
и корней Новороссии:
пушек системы Гаскойна.

Этот страх с малых лет знаю.
Книжка та на мове – от мамы:
вон выходят ночами з гаю
люди с волчьими головами.
Как по воду пойдёшь к речке,
слева-справа шуршит сорго.
Вроде дом твой и недалече,
ну а если почуешь волка?

Мама слышит своих старших,
тёмный шёпот их о Волыни:
тихо, тихо кажи! Нащо?
Зачекай, не лякай дитину…
У моей бы спросить свекрови —
это после войны было —
как жених захлебнулся кровью
и нашёл в тех лесах могилу.

А они чёрта с два сгинут.
А они обойдут капканы —
и воткнут топоры в спину,
если помните про Галана.
А они уползут в схроны
да и пересидят где-то.
Выйдут оборотни в погонах
или даже при партбилетах.