Ольга Старушко - Родительская тетрадь. Стихи

Матереют теперь, звереют,
воют в городе и в деревне.
Не таятся ни днём, ни ночью,
и рисуют крюки волчьи.
Не смотри, что они сами
называют себя псами.
Брешут, точно, да что толку?
Видишь: волки – и есть волки.

Кто щадил их и кто плодил их,
столько лет охраняя норы?
Кто им дал осквернять могилы?
Кто им пули даёт и порох,
смолоскипу и керосина?
Хто бажав створити як краще?
Тихо, тихо кажи! Нащо?
Де загине твоя дитина?

Мужчина любит борщ. И мотоцикл.
И внедорожник с колесом на дверце.
Чихает разве только от пыльцы.
От разговоров с ним тепло на сердце.

Мужчина ясноглаз, светловолос.
Он искренен. Настойчив – без нахрапа.
Он строит дом, корабль или мост
И снежным соснам пожимает лапы.

По льду – с восторгом, на санях с горы
летит, ликуя, и не знает страха.
По вечерам сквозь тёмные дворы
гулять с ним ходит добрая собака.

И вдруг от пары слов его в груди
запнулось сердце. Обратилось в камень:
игрушки по машинам рассадил
и походя назвал бойовиками .

И при отъезде – что-то про АТО ,
завидев сквозь метель часы вокзала.
– Кто говорил с тобой об этом? Кто???
– В садочку вихователька казала…

Стою немая. Поздно объяснять,
что всё не так и люди не такие.
…С утра туман. Мужчине скоро пять.
Вчера он из Москвы вернулся в Киев.

Пятнадцатый час
в Запорожье не могут снести Ильича.
И Днепр холодит
пожелтевшую челюсть плотины.
Но вот подцепили за шею – и тросом…
Кричат!
Сбылась голубая мечта копача
дармового бурштына.

Болтаясь на тросе, он смотрит с прищуром
в туманную даль.
Не место, не время в петле размышлять
о грядущих допросах.
Но время однажды свернется петлёй.
И вернётся февраль.
И мiсто: Крещатик.
Промёрзлые доски.
Верёвки.
…А лучше – на тросах.

Ой мама родная
дай войны холодной
выйду на село
гляну как услышу
три снаряда в крышу
рядышком легло
мама да не плачу я
что ж она горячая…

Чудь белоглазая ждёт,
когда тронется лёд.
Колокол в голос рыдает
над новгородским вече.
Разве упомнишь,
какой нынче век и год?
Разве забудешь,
каким побоищем мечен
возглас «Вставайте!..» —
с которым Прокофьев
берёт аккорд,
и вот уже снова
бронёю бряцают
с Запада, ибо
имя Прокофьева
держит
Донецкий аэропорт,
и в полном доспехе
уходит под воду
ливонский киборг.

Ну что же ты застыл, курган Матвеев,
на рубеже, где летом и зимой
в клубах тумана, вихрях суховея
Саур-Могилу видно по прямой?

Там голосит, как раненая, птица
среди руин и взорванных мостов.
А под тобой – нелепая граница,
автобус и дорога на Ростов.

Лицом на запад – взвод. Стоят где пали,
древко из стали сжав стальной рукой,
и в ярости молчат. Молчат в печали.
Война… а год какой? А век какой?

Вы в землю, не деля любовь сыновью,
легли на той и этой высоте.
А там опять бои. И слово « …кровью»
ржавеет на расстрелянной плите.

Как будто вашей крови было мало,
летели, разбудив от вечных снов,
осколки смертоносного металла
в окопы ваших внуков и сынов.

И взвод стальной в одном порыве весь бы
туда рванулся, им помочь готов.
Но только тот, кто жив, кто не железный,
уходит за кордоны блок-постов.

Таких домов полно и в Подмосковье,
послевоенных. Здешним невдомёк,
как страшен он – пустой, с пробитой кровлей,
стоявший в Углегорске «Уголёк».
Когда от прежней жизни только стены,
неизмеримой кажется цена
её, забытой, мирной, довоенной,
пока дымится новая война.

Пока их танкам на ходу раздолье:
прямой наводкой в каждый двор, подряд,
а выбьют их отсюда – через поле
из мести огороды кроет «Град».
Пока на крыше хвостовик от мины,
замрёшь, оцепенеешь от вины
за то, что эта стала слишком длинной:
уже длиннее той, былой войны.

Пока в гробах земли хоронят комья —
воронка, и ни дома, ни родни —
в далёком от Донбасса Подмосковье
увидишь целый дом.
Замри.
Моргни,
и вот он, «Уголёк», как будто снится
по здешним палисадникам прилёт.

И эркера сгоревшая глазница
глядит в упор в тебя который год,
когда от прежней жизни только стены,
обугленные контуры стены,
и невозможно, даже зная цену,
вернуться к мирной жизни без войны.

Поймите, не о памятниках речь.
Здесь даже слово сникло и озябло.
Октябрь вне формата минских встреч
рванул в глаза шрапнелью райских яблок.

…Они не выбирали времена,
среди других живя и умирая,
когда их души прибрала война:
кто в этом октябре, кто в прошлом мае.

Здесь не понять: на передке? в тылу?
Здесь не измерить – долгий путь, недолгий?..
И отставник сползает по крылу
доставившей снаряды старой «Волги»
к упрямому стволу на Карачун.
И в том строю – кто на броне, кто пеший —
стоят они: оратор и молчун,
Ромашка-пономарь и снайпер-леший.

Строй поварих и медсестёр седых,
врачей, газовщиков, связистов местных.
Пенсионер с бутылками воды:
один на всех соседей. Три подъезда.

Здесь мальчик: мы с тобой пойдём домой,
я только отдохну немного, папа…
Здесь строй имён – они укор немой.
Земля во рту под звук осенних капель.

Здесь бьёт и бьёт проклятый миномёт,
снимая адом прошенные жатвы.
Здесь женщина с осколочным в живот,
родившаяся ровно в сорок пятом.

Здесь каждый – воин. Посмотри: одно
назло и киборгу-наёмнику, и чёрту,
с луною споря, светится окно
в кромешной темноте аэропорта.

И накрывают залпы годовщин
тела своих и вражеские трупы.
Летящий к югу журавлиный клин
нацелен остриём на Мариуполь
и выкликает поимённо их,
по зову сердца, а не по приказу.
И все они стоят, храня живых,
обняв живущих
безоружным глазом.

Играют немцы с киевским «Динамо».
А те, отбив от собственных ворот,
не сдавшись, снова лупят в сетку прямо,
как будто перед ними – вражий дзот.
Давай, хавбек, шустрей ногами двигай,
защитники, не прозевайте мяч!
Ваш Киев разгромила бундеслига,
чтоб отыграть товарищеский матч.