Цви Найсберг - Избранное. Публицистика, фантастика, детективы, стихотворения и афоризмы

Тут Мойша стал смотреть совсем волком, он явно примеривался, как бы отобрать у меня винтовку. Он смачно сплюнул и сказал:

– Так это, значит, за безыдейность и всеобщее людское просвещение я три года гнил и мерз в окопах?

Я, подумав, ответил:

– Вы хотите в войну превратить обычную жизнь, у вас борьба должна стать всем смыслом всеобщего людского существования.

Мойша моргнул, остановился и уставился мне прямо в глаза, громко выдавил из себя:

– Давай стреляй уже, ты Шварца убил, а теперь моя очередь.

Мы уже достаточно пофилософствовали, и каждый остался при своем мнении. Мне было тяжело, как никогда, спускать курок, но я солдат, а не баба с возу, от судьбы не уйдешь, и враг может быть симпатичнее своего прямого начальника.

Никогда не забуду, как Скворцов хищно ухмыльнулся, увидев мое совершенно поникшее лицо. В тот вечер я впервые напился до полного свинства, а через неделю я спустил курок, приставив дуло к сонной артерии.

Последний бой старшего лейтенанта Федулова

Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, всегда гнетет и рвет душу на мелкие куски.

Но тут все должно обязательно кончиться, и кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.

Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив.

Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога – на небеса.

Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.

И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ведь ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более – при следующей атаке только и останется, что в эту сырую осеннюю землю лечь.

Мы же честно, как все, воевали, но нас предали все эти душегубы с синими околышами, это они ведь так и выворачивали с корнем весь лучший командный состав, а именно отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.

И тут я спохватываюсь.

У меня впереди только смерть и горе всем родным, они ведь даже и извещение о смерти не получат.

А тут, как на зло, в голову лезут мысли об общем положении, да еще и наружу они отчаянно просятся.

А ведь это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему.

Человек он флегматичный, и черт его знает, что именно у него сейчас на уме.

Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен.

И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.

– Пока мы здесь помираем, все эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, совершенно так уже не осталось.

Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг совершенно так посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем так, совсем нисколько не по себе.

И даже возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов он ведь не чужой командир, а свой, и если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему не будет трудно дать знать кому надо про этот мой выпад в сторону самой наилучшей на свете власти.

Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, и он отвернулся от меня в сторону и весь как-то поник.

И вот он обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо.

– Я тоже так думаю, но мы ведь сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину, а она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.

И тут я понял, что если и доведётся выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова и будут тем единственным флагом, который я пронесу свою жизнь.

И вот мне уже за девяносто лет, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но я, все еще оглядываясь по сторонам, донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.

А все эти мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь же народ тогдашний языком своим поганым так и косят, так и косят, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.

Честь бандита бывает чище общественной совести

И у этого человека на глазах очки, и смотрит он участливо и ласково, ну впрямь отец родной, и от всей его фигуры веет вескостью и своеволием, хотя ни единого разу зоны он так и не нюхал.

Да только предложение его совсем не от чистого сердца, и ему плевать на отчаяние и боль моей матери-одиночки.

Меня ведь посадили именно в тот самый момент, когда я собирался стать надеждой и опорой всей нашей семьи.

А теперь одна сестра стала проституткой, а другую бьет смертным боем алкаш муж.

Если бы я был на свободе, разве бы я такое тогда допустил?

Ну а этому явно надо именно свою проблему решить, а после такого дела они все концы в воду опускают.

И на такие деньги польститься – грех большой, я ведь никогда убийцей не был, а чужое беру, потому что иначе мне только вот ноги протянуть и останется.

А этот смотрит приторно-ласково и добродушно-сочувственно вещает о том, что Евсеев мне все жизнь испоганил, заманил в ловушку, сделал козлом отпущения.

Да я все это и сам отлично помню: и нож в руке, кровью Володьки запачканный, и то, как Валерка Евсеев стал вдруг обходителен, и с девчонкой классной он меня познакомил, и она, эта красавица, так сразу стала ко мне сама ластиться…

Все я помню.

Но если бы я ему хотел отомстить, я бы сделал это сразу после выхода из тюрьмы и не по чужому совету.

Я ему так и выпалил.

– Это ты зря меня сюда пригласил, я на мокруху не подписывался.

И тут же взгляд стал совсем другим, разом исчезло игривое сочувствие, а вылезли наружу спесь и откровенное презрение.

– Ладно, топай, – он говорит, – ошибся я в тебе, я думал ты мужик, а ты только и можешь, что по чердакам, да по кабакам шляться.

И ведь если бы не его верный пес Миша, бывший боксер, я бы из него тут же и сделал бы самую настоящую боксерскую грушу.

Но только расклад не мой, я сам только в больницу попаду, причем, вполне может быть, и сразу в тюремную. Чего уж стоит этому Никите Митрохину – наркобарону – на убийцу и вора-рецидивиста наручники так сразу надеть.

Тут ведь как: был бы человек, а статья для него всегда найдется.

Ладно, ухожу я тихо и спокойно, но что мне теперь делать – даже отказавшись, я все равно свидетель, и если завтра Евсеева грохнут, я могу, попавшись на чем-то совсем другом, слить Никиту ментам. А потому надо либо сваливать с города, либо придумать чего-нибудь.