Лазарь Соколовский - Раннее позднее

– Ну, что ж… Пошел, в который раз
в своей же вере разуверясь.
Нимб вмиг зажегся и погас,
как боль, сворачивая в ересь,

такую падкую к нужде…
– О господи! Как быть послушным,
когда сомнительно и душно,
и так всегда, и так везде…

Ну, а богач торжествовал —
с пустой сумой убрался нищий.
Он не знавал духовной пищи,
хоть бога, кажется, знавал,

с того смутился и застыл,
раскрыв глаза от изумленья —
его кобель, гроза селенья,
с бродягой вместе уходил!

Что изменилось? Что стряслось?
С чего коровы замычали
и детям в люльках не спалось?
Ах, взрослые… о, если б знали! —

пекли хлеба, сушили смоквы.
Шел нищий, рядом – смирный пес.
Слепые! Кто подумать смог бы,
что изгнан вновь…

Он шел по выжженной пустыне…
Кончался день сороковой,
мирское с падшею гордыней
таилось где-то за спиной.
Он шел, презрев позывы плоти,
голодный, тощий, молодой,
еще не приняли лохмотья
псевдоклассический покрой.

Еще, гася елейный привкус,
он просто говорил с людьми,
перемогая власти искус,
учил не «дай!», учил «возьми!.

И шли за ним, скуля, хромая,
калек 7 – 8, пара псов,
не понимая, понимая,
к чему он звал, им – был бы кров.

А кто-то шел на всякий случай…
Как веры короток разбег!
Он все твердил «любите», мучась…
Какой-то странный человек:

плывущий взгляд, надлом манерный,
порою свет над головой —
пророк? из сумасшедших, верно?
больной?.. А что, когда святой…

И нарекли его царем…
А он был в общем-то бродяга,
хотя решимость и отвага
в нем зрели.
Этим январем,
едва сбежав от алчной своры
начетчиков, вдруг понял он:
– Они придумают какон
и без меня.
Круша заборы,

в предпраздничный Ерусалим
стекались толпы отовсюду —
все шли к Нему, все ждали чуда…
Двенадцать пришлых было с ним,

и, как всегда, они взроптали,
добра не отличив от зла:
– Зачем сказал – привесть осла…
Он был задумчив и печален.

– Им надо, чтоб я слыл царем,
одним из отпрысков Давида,
что им учитель… —
и обида
решимость расплавляла в нем.

Но, потакая детям сел
в окружном гаме смеха, танцев,
неся простого оборванца,
так гордо шествовал осел.

Калеки вечные ползли,
клялись, дрались, тянули руки —
он молча шел на эти муки,
глаз не подъемля от земли.

Да что увидишь через лес
чужих – разверзтых, страшных ликов…
Он вынес в этом море крика —
им надо крови и чудес.
А он? Что он сказать им мог?
Как слову обратится в чудо?
Все ближе к смерти вел рассудок —
он нищий был, он не был Бог.

Тогда (сегодняшнего ль ради
от прошлых, будущих стихий?)
сказалось просто:
НЕ УБИЙ
НЕ СОВРАЩАЙ
НЕ ЛГИ
НЕ КРАДИ…

– Что истина? – пытал Пилат
самоубийцу ли, пророка.
Но тот молчал, лишь смутный взгляд
куда-то уплывал далеко…

Что видел он там, за чертой,
где ждали слабые собратья —
всю тщетность муки прожитой,
пропущенной через распятье?

Что истина – опять игра
со смертью, фальшь и пересуды,
три отречения Петра,
загадочный порыв Иуды?

Или потом, когда словам,
как водится, не ту окраску
дадут – и вновь по головам
все к той же власти?
Станут сказкой
его несчетное добро,
его негаснущая воля?
Пилат сощурился хитро:
– Что ж истина? —
Он видел с болью

безбожных храмов торжество
в торговле духом непристойной
и казни именем его,
его благословеньем войны,

он видел пытки и костры,
где от любви – всего обмылок?
– Отец, я выйду из игры, —
шептал, – я ношу снесть не в силах…

Все сонмы жизней и могил
в мгновении пред ним предстали:
он только дверь приотворил,
он видел в общем – а детали!

И вспомнил детство, Назарет,
семью, взгляд матери прощальный…
– Зачем, Отец? – спросил.
Ответ
сгорал под золотом сусальным.

За стенами все тот же вал
толпы, собравшейся от скуки.
– Что ж истина?..
Простор молчал.
Пилат привычно мылил руки.

И все ушли…
Грозу сменила
безоблачность и тишина,
где чья-то пряталась вина
и чья-то пробуждалась сила.

О, сколько будет впереди
фальшивых слез, пустых упреков,
и детский мир, и мир жестокий,
где «покарай!» и где «прости!» —

в одном дыханье, в ипостаси
цепной борьбы добра и зла.
Все разошлись. Гроза ушла,
и с ней умолкло богогласье.

Настроют храмов, купола
взовьются к небу позолотой —
когда б оттуда вышел кто-то
явить хоть часть того тепла…

Увы, как время двинуть вспять
ни тщятся сильною рукою —
все разнодушие людское
не переплавить в благодать.

Когда бы брали от земли
лишь то, что позволяет совесть,
иначе б обернулась повесть…
Гроза ушла. И все ушли.
Через какую прорву дней
опять входить все в ту же реку:
он перестал быть человеком…
(Настолько ль богом быть трудней?)

Они не приняли его
с молитвой проходящим мимо —
когда не видят то, что зримо,
тогда и высшее мертво.

Холм лысый. Крест для всех. Закатом
стоит край неба недвижим…
Безумный, он хотел быть братом
всем, столь чужим себе самим…

Вся вера – несколько минут,
вся мука – череда столетий,
где те же церкви, войны, плети…
И сколько раз еще распнут!

Играть в подобье у икон
от сердца ль, страха кары грозной,
а все одно – толпиться розно
от давних этих похорон

до грани той, того добра
что так и не принять, как милость…
Гроза ушла. А кровь струилась
на фреске вновь из-под ребра…

Пишу, не ведая, с чего
такая вышла мешанина:
Голгофа, вечер, вопль единый…
Пускай и не было всего:

ни слез келейных на пятак,
ни запоздалой ласки женской —
мир так далек от совершенства,
безумен так, прекрасен так…