Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Дорога снова вверх и вниз
то полем, то примолкшим лесом.
Холодный май совсем раскис,
и кто его назвал повесой —

он так же грустен, как тогда,
когда сошел сюда впервые,
где стих прозрачен, как слюда,
и избы серы, как Россия.

Лишь солнце, выглянув на миг,
из ветел вырвет желтый локон —
и в прятки… Редкий птичий крик,
но, вроде, ничего от Блока.

Природе не присуща лесть —
мы все надумываем сами…
– Вот это Блоково и есть, —
какой-то голос вдруг за нами. —

А дом сожгли и по дворам
порастащили, что осталось.
Тогда какая в людях жалость,
не то что дом – свалили храм!

Да что там…
Женщина ушла.
И мы одни. И одиноко.
И даль печальна и светла.
И, вроде, ничего от Блока:
ни указателей, ни стен,
куда бы глазу упереться.
Но отчего-то бьется сердце,
как птица, тянется на крен,

хотя и сгинуло давно
то время, разве ностальгия
нахлынет памятью…
Россия!
тебе иного не дано,

твой лик – леса, заглохший луг
и камень с тайною глубокой,
где, вроде, ничего от Блока,
и всюду он. Замкнулся круг.

Хоть майское солнце дороже
разгула июньских дождей,
хоть ждать не дождаться, а все же,
а все же – все мысли о ней.

О ней, возмущенной, да тихой,
ввалившейся в прежний застой,
принявшей и счастье, и лихо
в бескрайний простор полевой.

О ней, в полусне и задоре
притихшей от грозных рацей
со скрытой улыбкой во взоре
на добром, скуластом лице.

Дорога шла до Уренгоя,
началом смерти был Сургут,
где знали мы, что рельсы скроют
вмененный лагерный уют.

Под лозунгом «Даешь дорогу!»
с лопатой, тачкою простой
мотали сроки понемногу,
вся слава – пайкою ржаной,

с которой вырваться едва ли
из этой адовой тайги.
Нет, мы в героях не гуляли,
мы были родине враги,

хотя всем телом ей служили
до безымянной той версты,
где просто в насыпь нас зарыли,
не тратясь даже на кресты…

Вам, нынешним, трубя победу
в подкупленных ведомостях,
припомнить бы – вы шли по следу,
на наших строили костях.

Вдали от цезаря и бога,
ломаясь сутки напролет,
для нас – в один конец дорога,
для вас – и бабки, и почет.
Готова, вроде… Поезд мчится
по гиблым топям, по лесам —
где нам по ней не прокатиться,
там вы проедетесь по нам.

Подумаешь, какое чудо —
в жопень такую поезда,
как голоса из ниоткуда
и, что страшнее, в никуда.

Уже раскручивает ландыш
спиралькой парные листы,
но нет тепла. У нас неладно,
хотя виной ни я, ни ты.

Мы те же, кажется, что были
совсем недавно – жизнь назад,
а потерялись, разлюбили…
Иль время движет на распад?

Иль путаней весна: в застое
лишь делать вид, а исполать…
Когда обиды копят двое,
одно лекарство – разорвать

или, сдавая ложь за жалость,
угомониться впопыхах…
Так в холод и весна рожала
надежды в муках и слезах.

И ей в июнь катиться дальше,
разыгрывая гул страстей…
Мы сопричастны той же фальши,
коль как-то притерпелись к ней.

И что роптать, когда природа —
отечества непрочный дым?
Мы только крохи от народа
и пишем в стол, то бишь молчим.

Раздолье русских деревень
порой грешит однообразьем:
собачий лай, гнилой плетень —
что здесь особенного?
Разве

иной страны иной уклад
нам будет менее дороже
лишь потому, что слух и взгляд
привыкли к этому?
И все же

ужель никак не разорвать
те невещественные путы:
речную тишь, степную стать,
лесную глушь?
Что, как раздуты

все эти бредни так давно,
когда другой плыла Россия?
Мне совершенно все равно —
где, с кем…
А если ностальгия —

на плечи старую суму
накину – поминай, как звали…
Что мне, бродяге по уму —
мой кабинет в любом вокзале!

Да, мы свободны в двадцать лет
и в сорок, хоть уже труднее,
уйти, искать, напасть на след,
ничуть о прошлом не жалея.

Но жизнь начав в который раз,
от детства как отгородиться,
как не писать все то, что снится,
остерегаясь пышных фраз,

в какой-нибудь дождливый день
в иной стране, в иной неволе:
грачей, картофельное поле —
всю скуку русских деревень..

До ужаса хотелось к морю,
а в Саулкрасты шли дожди,
волна набухшая ворчала…
Ты пряталась под одеяло,
шептала: бог, не осуди…
Дождь моросил, и я не спорил.

Что здесь еще судьбе влюбленной,
желать бы: лето позади,
в янтарный цвет входили клены,
и так спалось, что ты смущенно
шептала: бог, не осуди…

Не знаю: случай, промысл божий?
что ожидает впереди?
Случится что-нибудь дороже,
чем в тот период непогожий —
не знаю, только бьет до дрожи
твой шепот: бог, не осуди…

За снедью утром я – на площадь,
ты умоляла: не буди…
А, может быть, все было проще,
куда деваться – шли дожди,
стояла хмарь над Саулкрасты,
и, может быть, подкралось счастье,
скупое, как его ни жди…

Кончалась Тобольском волна декабризма,
оставив нетронутым царственный зал.
Наивный, далекий от будничной жизни,
последний российский романтик сгорал.

Небесные хоры… мистерия духа…
и александрийский классический стих…
Ревела пурга. Было страшно и глухо.
«Зовите Ивана…» —
«Допрыгался, псих!»

Так было всегда: одинокая скрипка
рвалась, словно пульса спадавшего нить.
Он сам понимал обреченность попытки
удушье свинцовое духом пробить.

Романтик – романтиком, но отдаленно
провидя: с восстаньем дела не ахти,
он встал под крамольные эти знамена,
поскольку не мог никуда не идти.