Лазарь Соколовский - Раннее позднее

В мороз, с пистолетом, слепой, неуклюжий,
мечтая добраться – чудак! – до царя…
И вот безнадежно теперь занедужил,
но шепот упрямый:
«А все же не зря!

Конечно, когда бы узнали солдаты,
зачем их в то утро на площадь вели…»
Минуты свободы – года казематов,
кандальный трезвон вдоль великой земли.

«Зовите Ивана…»
Пустая бабенка,
которая как-то случилась женой,
ответила резко: «Послала девчонку.
Чего разорался! Лежи, коль больной!»

Чадила лампада, и под полом мыши
скреблись не к добру. Раздражал даже звук.
«Нашелся работник! Все пишет да пишет,
бумагой набухал аж целый сундук.

А проку-то: нищий, к тому же опальный,
и мне не мужик, и малым не отец…»
Уныло поддакивал сонный квартальный,
обязанный справить законный конец.

Дверь настежь – ворвался взволнованный Пущин:
«Ну, что он? Ужели никак не спасти?»
Гнусавил дьячок:
«Грех гордыни отпущен,
с надеждой, душа, в мир терпенья лети.»

Какая ирония – слово прощанья
добило, поэт не стонал в забытье,
уже не подсуден, границу страданья
уже миновал и российский Шенье.

И Пущин заплакал: «Так скоро и все мы…
и та же немая Россия окрест…» —
«Иван! – как сквозь тьму. – Там стихи и поэмы,
возьми!»
И застыл указующий перст…

«Еще хоть минуту! Куда же ты, Виля!..
Прощай, брат, я сделаю все, что смогу…»
Он низко склонился. А тучи спешили,
лиловые гривы трепля на бегу,

где Русь потихоньку силенку копила —
на что? Кабы знать, как она не проста…
Романтик сгорел, придавила могилу
чугунная, как с той картечи, плита.

Мороз спадал на Рождество,
присыпав снегом мир нестройный…
Укрыться б именем Его
и, может быть, уснуть спокойно,

передоверив все Ему:
сомненье, веру, слабость, силу,
порыв и будней кутерьму,
рожденья, странствия, могилы,

и мир, и войны, и лото
довольно смутного болотца
добра и пошлости – все то,
за что ответ держать придется.

Но перед кем…
Вдруг не подаст
и вида, в поддавки играя?
С утра похрустывает наст,
и, вроде, вновь пора святая…

Быть атеистом нелегко,
кивая даже на потери,
где одиночество измерить
вот разве тающим снежком.

И слова некому сказать,
и не с кем сердцем поделиться.
Чего-то ждать – вернутся птицы…
А вот вернется ль благодать?

И впрямь, какое торжество
при нашей памяти убогой —
проесть, пропить явленье бога…
Мороз спадал на Рождество.

Город высушенных иллюзий,
бред какого-то чудака…
До сих пор изумляться людям —
отчего так тускла, горька?

Только небо в январской сини
не по времени глубоко,
плащ на плачущей Магдалине
смялся, словно пласты веков.

Тот же город, и те же толки,
разве только тряпье пестрей,
те же власти, и те же толпы
и, конечно, опять еврей…

Та же терпкая участь родин,
та же подпись – Пилат, печать…
Тащим на гору крест господень,
чтоб кого-то снова распять.

А поодаль зима – снегами
все прикрыто. Белым-бело.
Почерневши, как лики в раме,
церковь рушится за селом.

С «Пьеты», что в белом мраморе,
до стиснотою рамою
каким-то богомазником
с чего-то стало праздником,

казалось бы, исконная
бадяга похоронная,
да вновь берет сомнение:
убийство ли, успение?

Попами да министрами
по пунктикам расписана,
кликушами плаксивыми
объята, молчаливая.

Талантливо расхристана
великими артистами,
живущими цитатами
лжецами бесноватыми.

С зачатия раздетая,
размножена газетами,
обряжена, как водится,
мужичкой-богородицей.

Верхами ошельмована,
пайками да приемами,
истасканная истина
загублена, расхристана.
Был сын… свели не в очередь
с непризнанными прочими
в Кресты вохрой плечистою,
где выть и ей расхристанной.

Пред гимнами осенними
ощупана, обыскана!
Какое там успение —
растерзана, расхристана.

Измылили, истратили…
нет больше богоматери,
от споров бесов с бесами
остался лик надтреснутый.

Расхристана, разделана…
и мы, осиротелые,
привычно неосознано
зарыли под березами.

Там, тернием увенчана
стократ молвой речистою,
обыденная женщина,
как Русь под коммунистами,

слегла. А что же с девою?
Весною кипень белая
опять взойдет неистово —
стоим и ждем у пристани,

пройдет ли старец, старица…
Что нам еще останется:
шептаться за околицей —
что ж бога-то не родится…

Над Россией – сплошной туман,
бог в отлучке ли – черт ли крутит:
первой казнью починок дан,
и понесся угар Малютин.

О, заплечные мастера!
О, артисты кнута и дыбы!
Будто только вчера игра
начата, а давно могли бы.

И успели-то, боже мой,
крохи жалкие – тысяч 10,
вот промашка – сбежал герой,
кабы разом весь мир подвесить!

Тот к соседям – и был таков,
кто успел – по щелям забился…
В отпущение злых грехов
царь Иван по ночам молился.

А «зачинщиков» все везли…
В новгородской старинной Софье
за порядок в «святой земли»
колыхался звериный профиль.

Предыстория наших дней —
обличенья, доносы, ссылки,
угли, вздутые у дверей,
кровью крашеные опилки,

произволу послушный поп,
примирявший непримиримых.
Лишь молились – вмешался кто б…
Время лобное повторимо!

Место – рядом: лубянский двор,
вымпел разве иной – трехзубый,
оглашается приговор
новоявленного душегуба…

Если б только башки бояр
покатились по сбитым бревнам —
рвы сибирские, Бабий Яр,
сколько нищих и невиновных!

Над Россией сплошной туман
заплетает седые космы…
был Иван, и ушел Иван,
звать бы «нехристь», да кличем «грозный».

Над Россией опять дожди,
срока смутного середина,
сзади пусто, а впереди…
Как случилась ты здесь, Марина?