Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Раззолоченный вертопрах,
инок нищий – и вдруг владыка!..
Белых крыльев беспечен взмах —
все сначала начнешь, поди-ка,

ни господствовать, ни любить
не умея наполовину…
Оттого не смогли сказнить
душу огненную Марины.

В ней неведомо ожила
та бунтующая певица,
остроглазая, как стрела,
остроклювая, словно птица.

Только воля всегда узка
в общежитиях да сараях —
и пошла гулять по рукам
оболочка твоя земная.

Было: тушинского вора
называла господним мужем…
На царей Русь всегда щедра,
не спознаешь – какой ей нужен.

А потом – кочевой побег,
голытьба, атаман казацкий…
Был бы правильный человек —
не случилось судьбы дурацкой,

только поздно, коль долг жены —
примириться под детским визгом…
Дни распутные сочтены
вольной матери – авантюристки,

опостылела теснота,
бой за краденую корону…
Но и в смерти своей горда —
ни слезинки из глаз, ни стона,

тело грешное под парчу
пряча, добела холодея,
улыбаешься палачу,
выгнув царственнейшую шею…

Будет! Уж натерпелась всласть
самозванка, сестра, гордячка…
В озорной суете за власть —
что соваться в пустую драчку!

Где, избалованной, тебе
лезть в российские передряги!
Вот опять мужики в борьбе
предпочли карьеру отваге…

И певцу, чьи слова глухи
для изношенного пространства,
как читать кому-то стихи
с неумеренным постоянством…

Что докажешь в слепой стране —
обе канули беспричинно…
Отчего же метаться мне
от Марины и до Марины?

Суд истории – давний суд,
скажут: временем все замыто…
Над Россией тучи плывут —
те же жертвы и те ж бандиты.

Где бесчувственность не нова,
как пробиться мытьем посуды?..
Но Елабуга и Москва
только врядли обеих забудут.

И хоть вам не достало сил
в разновременье стать единой,
хоть не сыщешь даже могил —
да не будет страна чужбиной.

Как ни пыжится лицедей
на скрипучем, дырявом троне —
остается лилейность шей,
ускользающих от погони.

Освистанной и освященною,
забытою и обретенною,
то белой чайкой, то вороною —
ты всем слыла,

обласканной и обнесенною,
восславленной и возмущенною,
вещуньею непогребенною
так и ушла…

С шальной декабрьской метелью ли
между стихом и рукоделием
округ стола
вдвоем сидели мы в молчании,
твои собратья по изгнанию,
метель мела.

Не голосили о покинутых,
не вспоминали об отринутых,
коль пала рать,
с последней песнью лебединою
так ты на родину единую
шла умирать…

К Москве ли, к древнему востоку ли
плыл взгляд нездешний с поволокою,
измученную, одинокую,
дыша едва,
увы, писательскими женами
отвергнутую, прокаженную,
никто тебя не видел сонною —
всегда жива!

Этой ночью, осенней, промозглой,
натыкаясь на ветки в саду,
он ушел, может быть, слишком поздно…
– Не могу, не могу на виду…

Ветер конскую гриву полощет,
в жмурки с тенью играют огни.
– Умирать надо тише и проще,
не могу, не могу, как они…

Будто в пору щемящих признаний,
все решится вот здесь, на скаку:
– Надо жить, как простые крестьяне,
больше лгать не могу! не могу!

Как уехать негаданно, тайно —
в ночь вся Русь распахнула окно!
И куда, где приют хоть случайный —
к младшей, к Машеньке, в Шамардино!

Вот и Оптина, тихая Жиздра,
страх монашек, презренье дворняг…
Где былая уверенность в жизни?
– Не могу, не могу, чтобы так…

Кони, рельсы, угар, пневмония.
Соня, дети, жандармский разгул.
Из Астапово на всю Россию:
– Не могу! не могу! не могу!

Что десятков годов прогалдело…
и уже на другом берегу
из души, покидающей тело,
все одно – не могу! не могу!

На Суворовском бульваре
в январе зима в разгаре,
в хохот ветра ль, в прыск сугроба ль —
на подворье мерзнет Гоголь,

уж на бронзовой шинели
комья снега запестрели…
Но задумчиво ли, строго ль —
не с мороза стынет Гоголь!

Приглядитесь, подсмотрите,
как серебряные нити
препахабно, препроворно
расползлись по гриве черной,

как на цоколе привычно
ухмыльнется Городничий,
козыряют власти гордо
те же в общем держиморды!

«Усидишь на пьедестале —
Русь опять разворовали!»
Милый, хоть плеча прикрой-ка…
Знать, куда-то сбилась тройка —

да вперед вела дорога ль?..
Стынет Гоголь, мерзнет Гоголь,
вновь кругом снега крутые —
стынет, мерзнет вся Россия.
«Глубже в зиму – дальше вижу…»
Голова ж все ниже, ниже,
от злодея до злодея,
как коростой, зеленеет…

На Суворовском бульваре
и в июнь зима в разгаре:
вдруг детишкам на потеху
старый Гоголь жутким смехом

разразится и застынет —
по живой по бронзе иней!
От российской от державы
тяжко мерзнуть после славы…

А кругом – автомо-били…
Говорят, мол, за-лечили…
Что там Рим, что заграница:
вся Россия – психбольница,

буйный пайкой не обижен…
Голова ж все ниже, ниже,
в глубь двора все дальше, дальше —
в сон поэзии сладчайший.

Это было написано им на роду,
как, рыдая, кинжал ни таила Медея,
все равно отвратить не сумела беду:
пререкаться с судьбой – лишь пустая затея.

Как убийца Орест ни дрожал на пиру,
как безумный Эдип ни бежал от наследья,
все сбылось… Но судьба – тяготенье к добру,
а не дамский пасьянс, не сюжет для трагедий.

Ты решился… Что ж, наша стезя такова:
то опять уходить, то опять возвращаться,
мы на веру порой принимаем слова
с чьих-то уст и бежим… От себя, может статься.

Ты уходишь… Уже подают самолет,
и не знаю, когда повидаемся снова…
Будь собою самим, и тогда повезет,
если ж нет – рок опять прослывет бестолковым.

Неужели абсурд так ужасно раздут,
что ломает шутя даже братство такое?
Может, это и писано нам на роду,
да не дай только бог объявиться изгоем,