Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Над белым храмом стайка голубей
тянула к миру вопреки указам.
– Куда теперь потащишься, Андрей?
– Куда-нибудь, нужда где в богомазах…

– Ну, а пока? – Туда, где узь и ширь
да небеса нахмурены и святы
над сводами… – В Андроньев монастырь?
– Там все мое, хотя и тесновато.

Подруги художников, девочки, женки,
седое подобье затасканных граций,
как вы молчаливо стоите в сторонке —
за ними, великими, где вам угнаться!

Чего ни терпели от ваших любимых:
уходы, измены, чудачества, грубость —
а что выходили на свет героини,
не ваши несущие груди и губы,

кто знает… И это им тоже прощали
и красили, плача, могильный штакетник.
Не в славе их дело, не в вашей печали —
зачем не смолкают досужие сплетни,

зачем, ковыряясь в чужом откровенье,
глумиться над тайной чужой позволяем?
Подруги художников, их вдохновенье,
их яркое пламя, вина их мужская…

Некрасов и Пушкин, Толстой и Есенин
и все, в чьей интимности рылись упрямо,
их Сони и Зои, Натальи и Ксеньи,
их радость и мука, их счастье и драма —

какое нам дело? Судить ли охальных,
что в душах мятежных не знали покоя?
Ужель не достаточно собственной спальни —
так тянет в грязцо погрузиться чужое!

А что, коль и было изрядно та-ко-го,
что нашим не выразить нищенским слогом?
Ах, люди, ужели всей жизни основа —
нехитрая зависть под носом у бога?
Ужели коситься на лик искаженный,
слушочки сложивши листочек к листочку?
Подруги художников, женщины, жены,
вошедшие плотью в их каждую строчку…

Какое нам дело, кто венчан, не венчан,
досужие судьи пусть ищут в отбросах.
Святое искусство исходит от женщин,
и где оно ярче, паскудным доносам

не место, не место и нашей корысти,
без спроса готовой на роль понятого.
Задача не столько в попрании истин,
сколь в том, чтоб оставить хоть каплю святого.

Бетховен. Пятая. Увы,
герой чуть-чуть сентиментален.
И мне бродить среди развалин
деревни на виду Москвы.

Каков декабрь! Сорвали пни
седые шапки, тьмы проталин,
и весь пейзаж сентиментален,
глухому гению сродни.

Аккордами стоят дубы
у выхода, поближе к полю —
его ль исполненные болью?
с ним, непростым, одной судьбы?

Бетховен. Пятая. Полет.
Поток страстей стремится к устью.
О, музыка! твое искусство,
как и декабрь – то в жар! то в лед!

Но оттепель – скорей намек
сентиментальностью грешащим:
расслышим в поредевшей чаще
созвучный жизни кровоток,

чем гений на краю Москвы
аукнулся?
Беда ли в слухе,
когда и не глухие глухи…
Бетховен. Пятая. Увы.

Полковник Ракеев… с нуля, рядовым
он начал шпионить в средине 30-х,
и снежной зимою летел в провожатых:
гроб черный был нем и поэт недвижим.

Полковник Ракеев, бурбон, однолюб,
изрядно обмыв повышение в чине,
замыслил карьеру – сгодиться царю б
в любом, даже в том, что так стремно доныне.

Полковник Ракеев уж поднаторел
в российской великой фискальной ухватке —
святой ореол охраненья порядка:
там виселиц ряд, там Сибирь, там расстрел…

Полковник Ракеев, кому мы должны
пеаны сложить за усердье, участье —
как он Чернышевского брать в одночасье
примчался – недаром, знать, валят чины!

Ракеев… казалось, простимся, тот век
как будто ушел – но и ныне поэтов
«хранят», хоть дуэльных теперь пистолетов
не сыщешь, да им-то – все в тот же набег…

Кто мыслит, читает – какой разговор! —
опасны, и я на полжизни запомню:
за книжки в «Березке», пока не полковник —
терзал меня точно такой же майор!

И те же приметы, и те же черты:
бесчувственны, наглы, слепы, твердолобы —
им каплю тепла человечьего кто бы
привил… Да молчим, поджимая хвосты,

покуда угрюмо стоит Мымрецов
у будки, и так же орет Пришибеев,
властитель России – полковник Ракеев,
начавший «дознанье» до наших отцов

и нами не кончивший… Тишь да простор
в отчизне да вечная боль за поэтов:
когда-то Ракеев, теперь Старосветов…
Талантов на счет – тех всегда перебор.

Страстная неделя… Как путь до креста
нелегок! Избитый, он двигался еле,
кроили сподвижницы меры холста —
страстная неделя!

Потомки ковали святой ореол,
на месте церквей уж святоши галдели.
Почти разуверясь, он еле дошел —
страстная неделя!

Поникли товарищи, плакала мать,
негодная к свыше указанной цели.
Он душу раскинул – кого бы обнять…
Страстная неделя!

Случилось однажды, что перейден мост
страданий, все муки схоронены в теле,
да люди укрылись за притчи, за пост —
страстная неделя!

Я плакальщиц стаю веду за собой…
Не долго рыдали, не долго скорбели:
владетель, властитель нам нужен живой —
страстная неделя!

Но, верные сказке надуманной той,
омоем грехи в золоченой купели.
Где он заплатил и какою ценой…
страстная неделя!
Страстная неделя… Что ж, иконостас
искусной резьбой обрамлен деловито.
Как будто бы спишется что-то и с нас
за подвиги чьи-то…

Над куполом снова грачей перезвон
да плач запоздалой апрельской капели —
с доски ль, с штукатурки безмолвствует Он…
Страстная неделя!

Крутые сосны были помоложе
и ели много ниже, реже сад,
как он уже ушел… Пути назад
не отыскать… Великое «быть может» —

тоска по снисхожденью нищих сел,
ручью внизу, поникнувшему дому?
Зачем же к Пастернаку я пришел
так поздно… Обратиться по-иному

уже никак – в порывистом лице
того же бенкендорфовского жала
следы. Май захлебнулся на конце
и помертвел – поэзии не стало,

все возвратилось на круги свои:
страна в привычном культе кожанела,
в овраге еще бились соловьи,
хоть в церкви и отпели чье-то тело.