Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Практичны дилетанты —
рассчитан каждый слог,
но жил в местечке кантор,
что вот не петь не мог.

Кто руки грел на пасхе,
в дни смерти и крестин,
а все его богатство —
разбитый клавесин.

Пускай круги блестели
на вытертых локтях,
но люди песни пели
на всяких языках.

Куда сбежать от пыли
в молельнях и церквах —
но пели, как любили,
на всяких языках.

Петляла змейкой речка,
цвел по пригоркам мак…
Ворвался в то местечко
любви и песен враг,

приказом коменданта
всех гнали на расстрел,
и старый нищий кантор
в последний раз запел…

Нам сохранило поле
трагический рассказ —
о мужестве и воле
он пел в последний раз.

Сеть нот на обелиске,
на каменной строке
на русском, украинском,
еврейском языке.

Увы, горит бумага —
клочка ни одного,
но вечна к песням тяга,
что шла и от него,

и не сойдет, наверно,
пока над крышей дым.
Кто ж больше правоверный,
все так и не решим…

До осени совсем не далеко —
сухим желтком подернутся листочки,
а там уже скатать такие строчки,
что полетит под горку снежный ком.

Когда на Баязета Тамерлан
орду надвинул, не смутились турки:
– Куда вы, кочевые полудурки,
нас охранят отвага и Коран,

тут будет вам последняя война —
от наших сабель гнется Византия!..
Беспечно спали улицы кривые,
Луна была по-южному смурна.

Ну, а Тимур ни разу не прилег —
все пять ночей он обходил кибитки,
железный, странный старец… Слабой ниткой
тянулся пульс куда-то на восток.

Чего он ждал еще? Сухих земель
иль куража на вражеской могиле,
своей мужской игры сберечь не в силе?..
И тело девичье, стелившее постель

монарха, оставалось молодым,
трепещущим, молочным, незажженным…
В конюшне Баязета ржали кони,
от кобылиц покрытых стлался дым…
Рожки пастушьи взвыли на заре,
неслись войска навстречу в тучах пыли —
диктаторы опять прибегли к силе,
кровищи пруд пролив при Анкаре

за гордый взгляд, за лавровый венок,
нарезанный от вырванного древа…
А на кошме очередная дева
ждала, но страх напрасно бил в висок.

Тимур стоял над сжавшимся врагом,
шептавшим: «Ты купил моих эмиров!»
Тот, прежде чем ударить каблуком,
изрек: «Ты крив, я хром – мой бог, кто правит миром…»

Уже июль испуганно дрожал,
коль осень залегла за косогором…
История, как утренний вокзал,
набитый до уборки всяким вздором.

Февральскую пляску погон,
парад еле выживших строчек
и громкую клинопись прочих,
намотанных на граммофон,

мы с детства делили на три
церковных и матерных слова.
Поэзия где-то внутри,
как сердце, стучит бестолково

по первому чувству, по пе-
рвой ранней, несмелой капели.
Вдруг что-то зайдется в тебе,
вдруг что-то прорежется еле —

и двинутся соки наверх
к изломанным веткам и почкам…
Слова отрастают под почвой,
и злой полицейский набег

метелей, погоней, блокад
корням пробужденным не страшен.
Пускай марширует парад
по каменной площади нашей,

привычной, залитой не раз
портретами, танками, кровью —
к затверженному пустословью
добавит что царский указ?

Вот-вот понесутся ручьи,
изрежут подручную наледь —
бокал до краев уже налит…
Цензура хотя и ворчит,
поэзия – полунамек
в стеченье слепых обстоятельств,
воскресший зеленый росток
на почве любви и предательств.

Бьет тоненькой струйкой родник,
плат белый насквозь уже вымок,
и в этот февральский зазимок
слова, как под пленкой парник:

поэзия где-то внутри,
укрытая тонким покровом…
Все прочее делим на три
церковных и матерных слова,

как делали учителя
во дни лагерей и застоя:
подняться со встречной волною
и петь, не сбежав с корабля.

Шла литургия в храме, пел орган,
и в лад органу обнажалась скрипка,
сиял алтарь… Еще одна попытка
позвать Его.
Великий океан

тщеты веков, надежд, греха, добра —
глазело все на высохшее тело,
горели свечи, музыка хрипела,
томился хор, и ритор звал – пора!..

Шел час, другой. Сползая на зевок,
настрой мельчал, снижалась амплитуда —
Он не пришел…
Внеплановое чудо
отложено опять на некий срок.

Все разбредутся, сторож на замок
замкнет врата до будущей субботы,
когда орган на миг взнесет кого-то,
кому не размотать страстей клубок

Его ли? наших?
Зачумленный лес
войн, бесполезных споров, пересудов —
орган гремит… Ну что ж, хоть нет чудес,
почти не веря в чудо, жаждать чуда.

Все та же паства мы, хоть столько лет
брели этапом, где одни утраты,
сидим и ждем: вдруг оживет портрет
на алтаре… тогда не виноваты!

О, как ты худ, Иисус, и в волосах
репьи застряли, и лицо в веснушках,
а голова, не знавшая подушки,
как сплюснута. Врут нимбы в образах!

Ладони, пригвожденные в слезах
дежурных чьих-то, и чернеет нумер
по списку, неужель ты вправду умер…
Коль так, какие нимбы в образах!

Я не любила этот мелкий страх
за будущность, и, право, не грешила,
когда не сына божьего любила,
того, что размалюют в образах.

Ты не иконой был – ты был живой
и нас учил любить людей со страстью,
как любят женщин! Что тебе до власти
церковной, государственной, иной…

Как нам принять за истину доску,
орущую про боль твою и муку,
где и меня, как святочную суку,
заставят продавать мою тоску.

Конечно, сложат мифы: и родню
придумают давидову, и чудо
зачатья, вознесенья, где я буду
блудницей… пусть… Тебя похороню

так просто, по-людски, как было нам
завещано праматерью единой.
Быть Человеком меньше ль быть, чем сыном
Того… Ах, люди, люди – им бы храм…

Не этот костяной мешок