Лазарь Соколовский - Раннее позднее

И были так похожи сын и внук
на старшего, теперь уж – на подобье,
где люди тесно сгрудились вокруг
плиты, глядевшей тоже исподлобья.

В сторонке, будто палку перегнуть
боясь, застыли два слуги закона.
В век следующий руки протянуть
ужель никак сквозь царские кордоны?

Опередим их – вынесем погост
чуть-чуть правей, к Измалковскому пруду,
где этот май последний был непрост
и, как всегда, богат на пересуды:

ослабят, мол, цензурный карантин,
когда весь Запад встал… Все те же грабли,
не осознав потери… На помин,
на посошок упасть последней каплей

слезою с ив, где плещется туман,
прощальным дивным эпосом ответным,
где был пейзаж весенний передан
словами, что сплелись со свежим ветром.

Приходящий в ночной тишине,
говорят, ты невидим. Как верить…
Зримо мы ощущаем потери
Впрочем, это не главное – с чем

ты пришел, для какого участья,
по домашним своим, по стране.
что ты сможешь решить в одночасье
в тьме сплошной, коль не явен и нем?

Разве луч твой скользнет напоказ,
окрыленный напутствием вестник…
Мы на ощупь поем эту песню,
что когда-то вводила в экстаз,

коль послал тебя юный наместник
с паутинкой морщинок у глаз…

Раскосой образности срок
с прошедшей молодостью минул,
хоть май старался, сколько мог,
сырым ветрам подставив спину.

Гонимый стражей скоморох,
в осаде он держался еле,
хотя подлесок не просох,
лишь снег сбежал по лапам елей.

Волоколамский монастырь
в руинах как свидетель схваток…
Откликнется ль такая ширь,
коль ни намека на достаток?

Об этом ли, ином о чем,
раскрыв зеленые знамена,
листва поделится с грачьем,
корзины вьющим в мягких кронах.

И вместе с легкостью одежд,
вывобожденьем тел и мыслей,
птенцами трепетных надежд
май проскользнет меж прелых истин.

Что сможет он? Каким путем
нас проведет среди обломков?
Все, что оставлено потомкам —
пейзаж, где свищет божий дом

в два пальца вслед, где то звенит
малыш-июнь, как погремушка,
то, жадно обхватив подушку,
причмокивая, сладко спит.

Смешно просить, чтоб дал зарок
нас не судить за чьи-то вины,
когда по молодости минул
раскосой образности срок…

Играем Шекспира…
Какая игра —
зигзаги сюжета известны заране:
кто трезв, кто соблазном короны изранен,
кто холоден в чувствах, кто пламя костра

изведал. Загадка ль – кто брат, кто сестра,
кто нищий, кто ценит коня за полмира.
Как все повторимо…
Играем Шекспира,
слепые, под атомный взмах топора.

Играем Шекспира, хоть смыты давно
картонные замки, дубравы Норфолка,
забыто понятье сыновнего долга,
Офелии курят да хлещут вино,

сменились дома, государства, цари,
отныне в одежке обычной злодеи.
Играем Шекспира, менты в лицедеях,
народы все те же: грабь, силуй, дури —

полслова б напротив… Опять пересказ
про Клавдия, Яго, Эдмонда, Макбета —
играем Шекспира.
Фальшивой монетой
за чьи-то страдания каждый из нас

заплатит.
Кто б главную роль разучил
не сцене куда-то летящего мира!
Гнилая погода. Играем Шекспира
в ракушке суфлерской без текста, без сил…

Статисты, иное что мы-то смогли б
поставить в чреде перекошенных действий —
любовь двух наивных детей? на злодейство
не меч обнаженный – трусливый прогиб?

Сквозь хлам декораций летим на ура,
списав все потери на торжище рока.
Где игры рассудка – скорее морока,
играем Шекспира.
Какая игра…

Подводим итоги: октябрь оплошал,
пытаясь прикрыть несмываемый лозунг —
бесцельно метался всесильный угрозыск,
с утра обложив непокорный квартал.

С молчавших веками деревьев несло
кровавыми листьями, с думой о воле
вгрызался подлесок в капустное поле,
за городом падало в осень село.

Напрасно гаишники у кольцевой
пути перекрыли незримому вору —
пушистый снежок, подрывавший опоры,
сдержать не сумели под самой Москвой.

Опять патрули, патрули, патрули —
хотя бы числом, коль не вышло уменьем…
Как будто расправиться с белым движеньем —
единственный путь обновленья земли.

Однако потуги кроились не зря —
весь улей, на зиму залегший, разбужен,
снег вытоптан, изгнан, вновь слякоть и лужи,
с грязцой похоронный парад ноября…

Подводим итоги: осенний провал
подернут каймой под казенную мерку,
декабрь, на Лубянке прошедший проверку,
вот-вот прибывает на прежний вокзал.

Открываем совет недовольных:
повернула природа к зиме.
С потаенной в лесах колокольни —
застоявшийся гул, как знаме-

нье разворота планеты ль, погоды,
смены тех, кто сидит на руле?
Гул, как будто глубинные воды
прорвались и тотчас на коле-

ни повалились, как люди, деревья —
надоело копить на прокорм…
Недовольство подстать недоверью,
что стянуло, как лужу ледком.

И все гуще, зазывнее звуки
из облупленных царских ворот
под нетрезвые рабские муки,
под холодный хозяйский расчет.

Гул сродни бесшабашным весельям,
вакханальям во время чумы,
будто плач по порубленным елям,
будто мы – это вовсе не мы

и Россия совсем не Россия,
хоть привычен духовный провал,
подошедший, увы, не впервые
к алтарям, где пророк не живал…

Зимний лес захмелел, как раскольник
в потаенном молельном дому:
– Открываю совет недовольных, —
явит, – было б собраться кому…

Толпа интересантов,
кому б какую власть…
но жил в местечке кантор,
не в славу пел, а всласть.

Его корили гласно
за непотребный пыл.
– Жизнь все-таки прекрасна, —
он пел, как говорил.

Пускай на самом деле
был нищенским размах,
но люди песни пели
на всяких языках.

Пускай враждой грозили
Христ, Яхве и Аллах —
смеялись и любили
на всяких языках.