Лазарь Соколовский - Раннее позднее

всех своих побросав, не прийтись ко двору,
ждать на каждом шагу: вон – таится расплата
за углом… Но судьба – тяготенье к добру,
коли нет его, разве она виновата?

То ли паркам тянуть отощавшую нить
нашей будничной суетной жизни совковой,
то ли нам выбирать между быть и не быть,
за собой оставляя последнее слово —

не решится само: не текут по усам
золотые меды с валтасарова пира.
Что дано на роду, каждый чувствует сам,
будь наивным борцом или странником сирым.

Куда только злая судьба ни бросала,
глаза превратив в общежитье скорбей,
но странно – опять же в Египте начало:
был продан Иосиф, родился Моисей.

Уловки ума перед голою силой
тогда уже праздновали торжество,
где все начиналось с великого Нила:
и бегство, и свитки страданий Его.

И как фараон удержать ни пытался
загадочный, вроде, все терпящий род —
вещал Аарон, Моисей улыбался,
и было неясно – удастся исход?

Владыку пугали то жабы, то мухи,
то язва, то град, то полки саранчи,
затихли детишки, завыли старухи…
– Катитесь, черт с вами! —
Стопы омочив,

рабы уходили под утро в пустыню,
и царь, пораженный, стоял недвижим —
рабы становились народом отныне,
упрямым, сметливым, совсем не своим…

– Смотри, Моисей, далеко не ходите,
условие помни: дня на три пути! —
Тот лишь улыбнулся: – Не бойся, правитель,
со стадом таким далеко не уйти.

По пыльным морщинам соленые слезы
текли и текли над походным костром,
и люди все шли, все гремели обозы
с припрятанным здесь же, в Египте, добром.
Молитва припахивала святотатством,
коль прятал божков от соседа сосед —
430 клейменого рабства,
житейского, горького опыта лет…

Так брел без дороги, без пищи, без права
народ, будто с прежней поры кочевой,
к земле, по наитию свыше – кровавой,
указанной чьей-то безумной рукой.

Натурщица была пьяна…
Легко бы все сошло за шалость,
поскольку грудь не умещалась
в размер скупого полотна.

Как ни привычно, ни старо
перепевать чужие драмы —
уперлось мощное бедро
в дощатый правый угол рамы.

Она жевала бутерброд,
застыв на кожаном диване —
раскинулся тугой живот
бесстыдно на переднем плане.

Переломляясь, падал свет
на тело пышное с балкона —
он, словно порываясь вслед,
вел тени от колен до лона…

Натурщица была пьяна,
неловко куталась в лохмотья —
модель с немого полотна
текла бунтующею плотью!

Довольный, мастер подошел,
в карман ей, скомкав, сунул трешку.
На заднем плане – рыжий стол,
лимон, буханка, рюмка, ложка…

Искусство! нет тебя грешней,
когда заглянешь на задворки.
На то и высится музей,
чтоб позабыть о черствой корке…

Петр умирал. Рука тянулась
бессильная к судьбе страны
на после… Ужасы разгула,
ложь, воровство, истомлены

плетьми, поборами крестьяне,
работный люд закожанел…
– Тут надо… если б знать заране…
господь, помедли – столько дел!

Бывало бито-перебито:
башки стрельцов клонились ниц…
Бывало пито-перепито
и перепорчено девиц…

Чего там кружкой – пей корытом! —
и слег, не поднимая глаз…
Судьба – царя? полубандита? —
не пощадила в этот раз.

Поспешное соборованье —
полунамек на с небом связь.
– А завещанье! завещанье! —
уже роптали, не таясь.

«Отдайте все…» – перо упало,
не дописав, владеть кому…
Снимали маску для металла,
на память рвали бахрому
от покрывала. Снова споры,
кому тащить такую кладь:
– От всепьянейшего собора
посуды некуда девать!

– Солдаты дюже отощали,
не платят года с полтора!
– Суда рассохлись! На Урале —
бунт! – Затаилась немчура!

Все сшито на живую нитку,
не столько дела – сколько вид.
Екатерина для прибытка
с гвардейцами и пьет, и спит,

награбить тщится Алексашка
для перезрелых дочерей…
«Великий Петр» – скорей промашка,
отрыжка диких прошлых дней.

Свои ль, чужие – все ровняли,
и он сровнять хотел, пока
дышал – и вот на одеяле
уже бессильная рука,

голов срубившая немало,
облапившая стольких баб!
«Отдайте все…» – толпа рыдала,
хотя не кончился этап:

тюрьма, кабак, фонтан с секретом —
туристам только б не в январь.
«Отец отечества…» – и это
единственный толковый царь!

В России так или иначе,
а все сведется к одному:
как ни был Петр неоднозначен —
не жить, однако, по уму…
Народ привык, ему едино:
беснуйся, режь, моли, проси —
царя «Великого» кончина —
старт новой сказки, гой-еси!

Какой ни явится наследник
или наследница (гадай!)
орет, не выстояв обедни:
– Свободна шея, запрягай!

Спустя века решит историк,
за что хвалить, на что пенять,
ну, а народ… так то же море:
шумит, о чем – не разобрать.

В очередное пепелище,
казалось бы, подняться над…
Хотя и наши толковища
по кухням разве что решат?

Опять, как в лермонтовском цикле,
и деться некуда, и масть
не валит… Как-то мы привыкли,
и толк один, что жить, что пасть.

Когда поставлена на карту
в чужой игре судьба твоя,
хотя бы дотянуть до марта,
хотя бы избежать вранья

и, стиснув зубы улыбаться,
не разжимая кулаков…
Вся привилегия богатства —
хотя б не продавать стихов,

все преимущество дворянства —
на шашки горские лететь
и, слава богу, не от пьянства
в хмельной России умереть.

Не тешить ни крестом, ни чином
себя, друзей: годов в обрез —
всегда найдется свой Мартынов,
чужой, но тоже свой Дантес!

Укрыться ль в лес, в благую память
деревьев, трав, кого-нибудь…
Отыщется, кому направить
слепую пулю точно в грудь,

а там…
А там какое дело,
как бабушке передадут,
как закричит осиротело,
как оболгут, как вознесут…

Опять, как в лермонтовском цикле,
и не принять, и не проклясть —
мы тоже ко всему привыкли,
и, как ему, не валит масть.