Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Спешим, как будто опоздать
боимся, хоть все то же право:
дуэль – картежная забава,
на пулю пульку променять.

Как много надо для души —
как мало надо на похмелье.
Желчь обесцветила веселье…
Поручик Лермонтов, скажи,

что нам осталось – суета
надуманного и земного?
Тщета людская бестолкова,
а созерцанье – скука та ж?

Вся жизнь – меж стрельбищ и стихов,
на небесах и полигоне…
Успех – не глупая ль погоня,
потуги дедов и отцов?

Смиряйся или прекословь,
но средь законного бедлама —
что наша маленькая драма?
что наша терпкая любовь?

Опять в поход… пора… пора…
заложены перекладные.
Так открывается Россия:
от постоялого двора
за перегоном перегон —
все та же скука да рутина.
Родным березам и осинам
что наш пустой полупоклон?

Круг завершается вот-вот,
уже отлита кем-то пуля,
всего два шага до июля,
а мелких дел невпроворот…

Увы, потонут в них опять,
казалось, дерзкие начала,
вошло в привычку – жить на малость,
как рубль на мелочь разменять.

Ужели выдержки предел,
или тоски предел ужели —
тебе знаком секрет дуэли,
давно задуманный расстрел.

Что ж мелочиться – год ли? пять? —
в конце концов, не все ль едино?
– Мартышка, выскочка Мартынов,
ты, говорят, умел стрелять…

Что с той войны…
Казалось, что сошла
кровавой пеной вздувшаяся память —
иные предсказанья душу ранят,
разгул иной грозит из-за угла.

Что о войне…
Опять принуждены
то славить, то клеймить попеременно
уклад полуживой, полувоенный,
хотя прошло достаточно с войны,

хотя понять давно уже должны:
довольно прятать мысли и тетради!
Что о войне, когда опять в осаде,
вот разве окна не затемнены.

Она прошла, ты 30 лет молчал
и до сих пор молчишь – хвала ль урокам?
Что о войне…
Увы, не вышли сроки,
и где-то заседает трибунал,

и где-то льется кровь, и в глубине
тревожно, хрупко дремлющего мира
клепаем мы ракеты не для тира,
хоть полон склад!
И что о той войне…

Жизнь уходит…
Суди – не суди,
справедливости все не добудем,
и апрель потянул на дожди —
плач по людям!

Как ни кружит весна, холодней
мы друг с другом, несхожие нравом,
и чем глубже различья людей —
плач по травам!

Раньше осень вгоняла в тоску —
нынче май заскулит по-щенячьи,
отозвавшийся в левом боку,
плач по плачу!

Не пора ль собираться в отход,
оглянувшись сперва на потери…
О, утративший искру народ,
плачь по вере!

Кабы небо, синей бирюзы,
всколыхнуло кровавые маки…
Нудный дождь, и не слышно грозы —
плач по драке,

где простимся, засыплем землей
павших в честной, бессмысленной схватке —
плач над миром… И снова домой —
игры в прятки.

И южное небо, где звезды вразброс
рассыпаны щедрою чьей-то рукою,
и море в привычном ему непокое
о чем-то своем размышляют всерьез.

По берегу вправо каких-то огней
мелькание, издали ропот вокзальный…
Как молодость наша, как сон изначальный,
какая-то девушка, юноша с ней.

Как будто устав от запретных годин,
не остерегаясь и с вызовом даже,
одежда упала – полоска груди
мелькнула внезапно на сумрачном пляже.

Две тени хмельные. Объятия. Визг.
Волны пробужденной косматые пряди.
Старуха Луна, из-за облачка глядя,
припрятала свой инквизиторский иск.

На грешном земном, на небесном суде
их кто-то осудит, им что-то подскажут,
но в это мгновение без эпатажа
два тела – святое крещенье в воде.

Ночное купание, как острие
в фальшивом, похабном, трусливом простое,
где следом с ответным призывом прибоя
забились два сердца: твое и мое.

На рынке сталиным торгуют,
дешевка – три рубля лубок,
как две головки в поцелуе
или с голубкой голубок

потянут в дальнюю дорогу —
в зеленоватый ореол…
Так мы наивно ищем бога
в тех, кто безгрешным не ушел,

и крутим старые пластинки
и кипы желтые газет
мусолим, будто бы на рынке
вождей добрей и проще нет.

Как будто все забыто: пайки,
охранки, пятые углы,
по кровь затянутые гайки…
Но вот опять из-под полы

усов серебряная проседь
да взгляд замасленный извне —
ужели вновь царя запросим
по сходной вроде бы цене?

Ужель опять напропалую,
хоть не отмотан прежний срок…
На рынке сталиным торгуют,
дешевка – три рубля лубок.

Под роспись храм еще был не готов —
свежак, хоть год, чтоб устоялись стены,
а вот иконостас… И он без слов
пошел на эту тягу, инок бренный.

Шел месяц, два… троилось божество
неуловимо… Образом единым
однажды лишь окликнуло его,
за кисть впервые взявшимся, повинным

в гордыне разве… Кто ж из нас судьбой
не крылся, глупый! Кто в года ученья
не клялся, не бахвалился собой!
Насколько позже к нам сошло смиренье…

Тогда-то и ему был послан знак
негромкого, нездешнего доверья —
мальчишка, как он плакал, бился как,
негодный в рядовые подмастерья!

Теперь не юн, но гладкая доска
все так же туго шла к нему на милость,
застыла Русь раздробленной пока,
разграбленной – и божество троилось.

Он знал нутром, как путь его далек
к тому, что было истинным началом…
Как будто вышел царственный чертог —
а божество все так же ускользало,

хотя овалы оживали, звук
ложился на приспущенные плечи
немых фигур… Но от его ли рук
непостижимый дух очеловечить

зависело… Как долго он искал,
не отрекаясь от тщеты великих,
природный, человечный идеал —
вот снизошли три женственные лика!

Знать, все-таки смогла его рука,
хоть оставалось силы уж немного,
не божество склонить до мужика —
простого мужика поднять до бога!

И будто кем-то пущены часы:
шли братья, как взахлеб, глаза тараща
на эту лепоту, на диво – аще
не ведали еще такой красы.

Стояла осень. Сквозь набатный гуд,
далекий от земной людской корысти,
он улыбался: «Мой ли это труд…» —
и клал в суму белилы, охру, кисти…