Ксения Гильман - Повести временных мест

Залетный ветер плоть мою похитил
и сорок дней по пустошам таскал,
но, грянув оземь, я узнала Питер
в открывшемся мне зеркале зеркал.
В меня глядели львы его и птицы,
нетварным светом тлели купола,
впивалась в окровавленные ситцы
его Адмиралтейская игла.

Неделя сна впадала в отходные,
и – будто кто рассыпал карамель! —
ночных огней цветные позывные
вели челны улиссовы на мель.
Трепал мой ветер радуги напраслин,
мостил асфальт трофейным янтарем,
купал мой дух в густом фонарном масле
и пахнул солью, морем, сентябрем.

А я лежала, жадная до тверди,
и улыбалась бреду моему,
что за одно дыхание до смерти
явился вновь распятому уму.
В бреду я пела с теми, с кем хотела,
и не был лишним мой цыганский альт…
Но теплый воск безветренного тела
безвольно тек на стонущий асфальт.

И Питер, покривив гранит в усмешке,
склонился над окалиной моей,
и я, во тьме приметившая вешки,
брела назад на зов его цирцей.
Но больше голос мой в ключах альтовых
и в верхних «соль», случись когда достать,
не путая святыни и альковы,
не рвался ввысь и не срывался вспять.

Ветер с моря, и губы твои обветрены…
Сколько кануло писем с обочины времени?
Ты скиталась солеными километрами
ради права склониться у царского стремени.
Ты платила за каждое слово златом,
незатасканных рифм искала,
чтобы нынче шептать их стражам крылатым
Грибоедовского канала.

Ты стоишь, как тезка твоя блаженная,
босиком на снегу, песни ради юродствуя,
и глядят из воды на тебя отражения
Мандельштама, Ахматовой, Блока и Бродского.
Ты охрипла, продрогла и хочешь чаю…
А грифоны так смирно на тумбах сидят,
только делая вид, что тебя замечают
и за мыслью твоей следят…

Как исправить огрехи не совершённые?
Как от груза беспомощных крыльев отделаться,
если даже пустые иконы оконные
за тебя заступиться теперь не осмелятся?
Что искать, если в воду канала кануло
то, что даже потерей-то не назвать?
В этот раз в его лабиринте каменном
оставайся-ка зимовать!

Он найдет полсвечи и стакан вина в обед,
сумасшедшими вдоволь накормит идеями —
за каким же лешим сдалась весна тебе,
если мели сменились такими неделями?..
Оставайся ловить отражения стройные
в зеркалах этих мутных рек,
потому что грехи твои, ныне покойные,
здесь рассыпали звонкий век.

Ты знаешь, что такое одиночество —
октябрь к обеду…
Так красочны кофейные пророчества,
а принцы – не едут.
Деревья первым заморозком тронуты
и плачут, как дети…
Нет никого в пределах целой комнаты
и вовсе – на свете.
Ты битый час сидишь на подоконнике —
коленки застыли,
гадаешь на тупом дешевом соннике…
Опомнись – да ты ли?..
По ком душа твоя скулит в такие дни,
как чайник на плитке?
По ком-нибудь, кто любит запах осени
и Шнитке…

Однажды с небом немногословным
я заключила одно пари
на то, что скоро лучом бескровным
вернусь назад в эпицентр зари…

С холеным бесом, глядящим косо,
неравный спор завязала я,
твердя, что жизнь, безусловно, проза,
но, разумеется, не моя.

И с той поры я живу – навылет,
как пуля-дура, живу – на взлет…
И если бес тот души не вынет,
то, может, небо меня возьмет…

Забудь о двери и выбрось ключ,
не смей заглядывать в эту мглу!
Алиса, розовый сад колюч —
твой бред коварней гвоздя в полу…
Зачем тебе в кисее твоей,
в атласных лентах и кружевах
такая цепкость его ветвей,
такая дерзость в его словах?
Зачем садам говорить? Сады
молчат и тайны людей хранят,
а этот – слишком болтлив, как ты,
и, как и ты, суетой объят…
Спокойно спи, не гаси свечи:
во тьме покажется бог весть что,
а если сад говорит – молчи!
Там, верно, бесы среди цветов.
Немало лет утекло с тех пор,
как ты нашла потайную дверь…
Пора оставить весь этот вздор,
а если сад позовет – не верь!
Коты степенны, и королей
наш век давно уже сдал в музей…
Да, этот мир и скучней, и злей,
но он практичнее и трезвей.
Алиса! Зеркало не простит
твоих попыток пройти насквозь,
и даже если тебе претит
игра такая, она – всерьез.
Так скоротечна твоя весна,
пока поклонникам нет числа…
Глядясь в осколки цветного сна,
не замечала ты, как росла.
Кто станет красить твои цветы,
когда зима обретет права?
Алиса! Где ты? Да где же ты?!
Ах, если б знала ты, как права…
Ну что поделать с тобой, дитя?
Сама я скрыть не могу тоски:
ночами жду, что в окно влетят
мои волшебные светляки,
с собой меня позовут опять,
как в тот далекий весенний день,
когда, отправившись погулять,
я путь забыла в страну людей…

В какой-то момент ночь приблизится к точке кипения…
Прошлого больше нет!
Но есть имена, за которыми тихое пение
спящих давно планет…
Возьми мои сны, как подарки ко дню возрождения, —
нет ничего ценней,
чем эти мои пасторали и блюзы осенние
в копоти будних дней.

Бывают глаза, от которых до самого космоса
вдруг пробирает дрожь,
бывают века, по которым без верного компаса
попросту не пройдешь.
И если пока ты не веришь, что сердце излечится,
лишь получив ответ,
то просто смотри, как в засохших колодезях плещется
тихий небесный свет.

Бывают миры, о которых, попав в паутину,
забыла твоя звезда…
Но ветхий закон, нас обрекший тянуть рутину,
обжалован навсегда.
И смуглым виском, и синеющей жилкой под кожей
я тоже уже была!
У нас на двоих и на целое небо, похоже,
осталось лишь два крыла…

Так что же ты сам, с вереницами данностей споря,
не лепишь своей судьбы?
Какого ты ждешь подаянья у мертвого моря,
где в трюмах одни гробы?
Твоим парусам не расправиться в яви небесной,
пока ты на берегу!
Повисни со мною над этой мерцающей бездной,
а дальше – я помогу…

Я – все, в твоей сходящееся точке,
пространство без предела и упрека,
грядущий миф, сокрытый в липкой почке,
ночной глагол, бичующий пророка.
Я – реплика, меняющая пьесу,
где был финал заведомо известен,
и юный паж, целующий принцессу,
и гордый царь, послушный Песне песней.
Вселенная – в неспелой увертюре,
сечение, сокрытое в граните,
и море, ожидающее бури,
и Парка, надрезающая нити…
И новый свет, зовущий сердце выйти
из эры незначительных открытий.