Ксения Гильман - Повести временных мест

Есть небо и птица, летящая в небе,
трава по колено и смуглые ноги,
вечернего ветра усталый молебен —
безмолвная песня об умершем боге.
И в воздухе, пахнущем сладко и тонко,
пронзительный отблеск нездешнего света…
И где-то – другая босая девчонка
и песня другая, что ею не спета.
И небо, и птица другие над нею,
и всполох зарницы на глади заката,
и степь перед ней, что молчит, зеленея,
о чьих-то кострах, здесь увядших когда-то…
Все круги пройдя, я вернусь в это лето,
что стынет уже сентябрем на излете.
Я буду опять и светла, и раздета,
минувшего бога вкусившая плоти.
И в круге открывшемся все повторится:
закат, и дорога, и ветер, и песня,
и ноги босые, и небо, и птица,
и бог, что сквозь них прорастая, воскреснет.

Над полем пела окарина,
был воздух холоден и сух,
последний крик седого клина
чужой мечтой тревожил слух.
Качал ноябрь травы сонно,
и тлели вести на ветру,
что снег, как плат, во время оно
покроет схимницу в миру.
Земля, уставшая молиться
последним стаям о тепле,
забудет голоса и лица
ступавших с миром по земле,
а те, кто брел по руслам мира
без компасов и без ветрил,
у царских врат найдут кумира,
что их когда-то сотворил…
Но есть пути, что между строчек,
есть рваный пульс иных частот,
стай перелетных беглый почерк
и мудрых слов столетний мед.

…здесь где-нибудь платят за ноты,
за рифмы, за всю эту пачкотню?
Так у меня их – блокноты,
тетради, не преданные огню!
Да их у меня так много,
что я сама утомилась считать
по ним расстояние до Бога…
Там что ни верста – распинают Христа.
Там что ни любовь – то зарубка,
совсем не спасает худая броня!

…забыла мой адрес голубка
с привязанным к лапке письмом для меня.
А там, в безнадежной депеше, —
признание сильных и лесть всех мастей…
Но я оставляю все реже
пригоршню пшена для голубки моей.
И лишь продолжаю в тумане,
охрипнув на треть, повторять мой припев
об этой украденной манне,
о найденной в сумраке звездной тропе…

…здесь нужен кому-нибудь этот
весь бред полуночный моих чертенят,
что сами ослепли от света
с тех пор, как стихами вселились в меня?..

Я боюсь, что тебе больше нет места
нигде на свете,
кроме как в дурацких твоих песнях.
Они – дети.
Нет, они даже ближе, нужней, строже,
больней, дальше…
Да простит меня твой дорогой боже —
здесь нет фальши!
Эти вещие сны провожать в люди —
твой труд странный,
как голодных до смысла кормить в будни
одной манной.
Ты ведь знаешь, что это смешно даже —
ломать стену…
Тот, кто целился в небо, тот не промажет
в твою тему.
В честь твою возведут по весне разве
квадрат черный…
Но на той стороне тебя ждет праздник:
взойдут зерна.

Нет ничего важней и проще слов,
которых не найти в тотальной спешке…
Как много листьев ветром намело,
как много света в солнечной усмешке!
Ну почему не запасают свет
по осени, как яблоки и соты?
Под небом ничего вкуснее нет,
чем эти сласти ангельской работы!
Зимой, когда поставят холода
унылую пластинку сожалений,
как было бы приятно без труда
достать себе засахаренной лени,
под старым пледом возле камелька
отогреваясь, длить теченье слога
и понимать, что каждая строка
не доросла до музыки немного…
Ведь на пайке из памяти и снов
все легче дотянуть до первых почек,
цедя по капле летнее вино
и пестуя сухой неровный почерк…
Потом, застыв на кромке новых дней,
когда лучи коснутся самой сути,
сухой остаток будущей весне
отдать, как долг в рифмованной валюте.

Из высокого горла пустого колодца
вырастало прохлады миндальное древо,
было слышно, как маленький будда смеется,
отпуская с руки нежный трепет напева.
Мотыльком ускользая из детского плена,
оставляя на пальцах пыльцу золотую,
поднималась мелодия к сердцу вселенной —
улыбался расставивший сети впустую.
Лепестками миндальными в небо летели
те минуты, что минули музыки ради,
бесконечность, живущая в крошечном теле,
рисовала ключи на песчаной тетради.
Все, что станет историей завтрашней жизни,
было только невинным хрустальным истоком,
улыбалась любовь, что чужда укоризне,
и мелодия таяла в небе высоком.
Лепестки опадали, смеялся ребенок,
пустоту на ладони считая наградой,
луч скользил по лицу его, светел и тонок,
и дышала весна медоносной прохладой…

Да, ты со всем взаимосвязан
и бесконечно одинок —
представь себе, несчастный, разом
такое сочетанье черт…
Се человек! Рожден, помазан
и обречен нести оброк,
вменяя смысл общим фразам
про одиночество и смерть.

Но жизнь – не сон и не кибитка,
что мимо катится, скрипя,
пока ты вечных истин ищешь
среди своих седых томов…
Она – ценней любого слитка,
и дальновиднее тебя,
и верит только тем ответам,
в которых теплится любовь.

Однажды, сколько ни противься,
весна протиснется в пробел,
и треснет лед твоей дремоты
над пробудившейся строкой,
все почки превратятся в листья,
и небо вызреет в тебе…
И ты узнаешь, для чего ты,
и вспомнишь, кто же ты такой.

Если не носишь неба внутри,
ты ничего не увидишь вверху,
как ни подпрыгивай, ни смотри…
Эй, разгреби-ка сперва шелуху,
выкинь весь хлам и раздвинь ряды
ветхих понятий о том о сем!
Выпей сперва неживой воды
и помолись обо всем живом.
Ты испокон – и король, и раб,
ты отродясь – и палач, и шут,
ты изначально позорно слаб,
потенциально – безмерно крут.
Крылья отложены на потом,
сердце – на вырост, как богу – крест…
Сам-то ты выдержишь под крестом
три восхождения на Эверест?

У осени не осталось для нас тепла —
мы порознь вяло тянем ее коньяк.
Не жалуйся на усталость, и я была
у двери, глазок которой глядит во мрак.
Я вовсе не утверждаю, что я права:
глаза не расскажут много, язык – солжет…
Но, знаешь, ведь и под снегом растет трава,
не ведая, кто в апреле ее сожжет.

Не жду, что пасьянс сойдется на этот раз,
но все же упрямо карты кладу на стол:
я знала другие звезды до этих глаз
и каждой понаписала баллад по сто…
Зато у меня в запасе один патрон —
навылет, навзрыд и навзничь… На белый шелк…
Я знаю так много басен иных времен,
я помню так много песен, чей дым ушел!