Георгий Моверман - Прощай, сестрица Кострома. Избранные стихи и рассказы

Соцветье наших бед увянет,
Сокрыв букет курортных склок.
Но мiръ, но мир меня вспомянет…
Ну все, спускаю свой курок…

Изнанка век – экран глазниц давно потухших.
Ещё секунда и порвутся вдовьи нервы…
Под звуки гулкие Шопена «Марш фунебре».
На сельском кладбище хоронят её мужа.

Прожили долго, только бестолково как-то,
Добра полдома, мотоцикл и две сберкнижки,
Две дочки дуры, да у дочек три малышки,
Все – безотцовщина, ночной не ведом автор.

Под третью часть сонаты си бемоль минорной
Идёт процессия, кто в валенках, кто в чунях,
И кто поминок щедрость винную учуял,
И кто – поплакать по чужим слезою сорной.

Встречают ангелы в чертогах новосельца
Без отпевания, молитвы и прощенья.
Так получилось, не случилось утешенья:
Посредник-батюшка застрял в грязи осенней.

Свет светло-серый – поздней осени примета,
Берёз кладбищенских листва в октябрьских плешах.
Шопен звучит, за всех усопших неутешен,
Ему кукушка метрономом вторит где-то.

Нам суждено стать сорной дичью —
Охоты самочьей добычей,
Сражённой мелкой, колкой дробью,
Привычно названной любовью.

Своею нежностью невольной
Они убьют тебя не больно.
Расчёт их верен и проверен:
Любви клочок… и долг безмерен.

А нужно было так немного:
Понять, простить, собрать в дорогу,
почувствовать – здесь мед, там деготь.
А твой увязший в страсти коготь —

Случайный писк наивной птахи;
И ты кричишь в смертельном страхе:
«Мы пополам ломоть тот грешный
Делили в радости поспешной!»

А долг-то – твой,
текут проценты,
Как кровь кармином из плаценты.
И не списать, не отработать
Не объявить себя банкротом.

Почему Создатель мне
Отказал в большом уме?
Я ж всегда к Нему лояльно
Относился – как умел.

Но, видать, ума сего
Не хватило у Него.
Исчерпал Он все лимиты
В день рожденья моего.

Отказал Господь в любви…
Намекнул, мол, сам лови
Эту птицу-серебрицу,
Только крыл не оторви.

А без крыльев – что взамен?
Двух врагов нещадный плен
без конвоя… в утешенье.
Но не слаще редьки хрен.

И в удаче отказал.
Так, сплошной базар-вокзал!
А толкаться, рвать да хапать
Сам себе я заказал.

Сами и друзья пришли,
Руку – «здравствуй!» – потрясли.
Мы пирог с водой и солью
Вместе столько лет пекли!

…………………………………………..

Вот не сделал мне Господь
Острой – мысль, здоровой – плоть!
Может, просто мама с папой
Поздно начали пороть?

Переезжаю в Кострому.
Куда не знаю и к кому…
Не по холодному уму —
В бессилье ватном…
Что селит в сердце страхов тьму.
Без тягомотных «почему?»,
Но с хамоватым «потому!»,
С перчинкой мата.
Как оказалось просто всё ж,
Швырнуть, что в гроб не унесёшь:
Пустых обид погнутый нож
С ненужной гардой,
Придуманную страхом ложь,
Обломанный тобою грош
И ожиданий колких дрожь —
Писк миокарда.
О, это всплеск, а не коллапс!
Вон, видишь, пароход «Карл Маркс»
Отчалит в Астрахань сейчас,
Швыряя в волны
Нелегких дум фальшивый страз,
Что убивают всякий раз
Свободное теченье фраз,
Смешных и гордых.
Парит в пространстве каланча,
Автобус трогает, рыча,
Кондуктор рвёт билет, ворча,
Счастливый, нет ли?
Что сбыл за ломтик калача?
Что разорил, как саранча?..
И нет душе моей врача
Простывшей, бедной.

В забытом приюте эпохи советской
Обшарпанный стол, обезноженный стул
Настольная лампа на полочке ветхой —
Лет сорок назад прежний мир здесь уснул.

Солдаты войны нам совсем не понятной —
Осенние мухи пред мутным стеклом,
И вид неопрятный постели помятой,
Неловкому взгляду открыт как назло.

Сквозит холодком из-под двери балконной…
И водки сто грамм вожделеет душа.
Всего-то чуть-чуть, без азарта и стона.
Два пальца со дна. И глотнуть не спеша,

Прочувствовав горечь запретного зелья,
Нелепость поступков и зыбкость границ.
И странное чувство: «А здесь-то зачем я?
Средь этих пространств и блуждающих лиц».

…Там Волга течёт, огибая Лунёво,
Набросив халатик осенних лесов,
А мы-то с тобой только повод и довод
Для диспута с Богом,
что жизнь – только сон.

Я в принципе на случай не в обиде,
Хоть он жесток бывает и нелеп.
Я многое вживую в жизни видел:
Гагарина, Высоцкого, Пеле.

Застал рассвет и сумерки застоя,
Противный, как касторка, тихий страх,
Провинции несытое застолье,
Глушилок гул на «вражеских» волнах.

Распад последних лет былого века,
И нынешнюю шумную орду,
Я пережил, живу и не уехал
Туда, где жизнь нам грезится в меду.

Любовь я знал какую-никакую,
И глупостей изрядных навалял.
Но смерть людскую не видал вживую.
Хотя собак, не скрою, усыплял…

Колол его не я, – угрюмый парень,
Приехавший к соседям на такси.
Но мой прокушен был до крови палец,
Когда шептал я глухо: «Друг, прости».

Не наш был пёс: соседка попросила
Насильным сном прервать дворняжью жизнь.
Долдонила: «Ни мужа нет, ни сына,
Так ты уж подмогни, и, слышь, не злись!»

«Да я не злюсь, чего уж, по-соседски…
Видал я эту опухоль, кошмар.
Живёт так год? Сильно у парня сердце…
Знакомый в Лосе есть ветеринар».

Зажил давно мой палец злополучный,
Соседка та, должно быть, не жива.
Но помню взгляд собаки мукомучный.
И коготь, рвущий старенький диван.

Колки ветры революций —
В щель любую залетят.
Слёзы красные прольются,
И на коже заблестят.

Плачь, не плачь, не уголубишь
Птицу хищную обид.
В хрип ори: «Да что ж вы, люди!»
Будешь ими же и бит.

Много в темечке и плоти
Мест, где впору топору
стукнуть. Мне, и вы умрёте.
Стукнуть вам, и я умру.

И в грязи в обнимку лёжа,
Кровь сведя в один поток,
Вдруг помыслишь:
«Может, всё же брать не стоило, браток,

Тот топор, весьма сподручный,
Для убийств под крик “ура!”».
Но, видать, уж очень скучно
Людям жить без топора.