Валентин Серебряков - Тревоги Мои не избыть

предприятия этого главный распорядитель

рентабельней видеть желал бы его, идеальней.

Скромный трудяга, как жук-короед или бык молотящий,

имели бы право на солнце, на музыку,

на праздник души настоящий.

Чтоб подмастерья: родник, дающий ручью истеченье,

или бутон георгина – новое вдруг

ощутили бы предназначенье.

Дряхлые луны мои, овдовевшие звезды, как пенсионеры,

счастья могли получить свою долю, к примеру…

Я непременно наведаюсь к ним, озабоченный этой затеей.

Мы все навалимся дружно – работа пойдет веселее».

«Однажды, вблизи никого из друзей, с кем знаком, —

Бог говорит, – и от нечего делать

решил Я соседнюю розу проведать,

понаблюдать за ее лепестком.

Вот он отлетел от головки цветка,

потрепыхался в струях водопада.

Сорока его подхватила слегка

и понесла к ветке дуба – ей надо.

Но выхватил ветер из клюва его,

и он оказался под колоннадой,

там в сновидениях время провел.

А после к поэту попал – вот награда —

тот обессмертил его своей одой,

изрядно подправив воображеньем…

И Я удивился тут соображенью,

что где-нибудь в мире с другою природой,

в лучшем, чем Мой, необычном таком,

Я б с удовольствием стал лепестком».

«Несложно сделать камень, ручей, козодоя,

сложнее яблоко, комету, море, снег, —

Бог говорит, – но все-таки какое

об этом представление имеет человек?

Он намеревается, Я честно вам признаюсь,

Меня за Мое творчество все время наказать.

Я, от него спасаясь, переодеваюсь

и буду жить инкогнито, чтоб встречи избежать».

Бог сказал: «Со мною приключилась сага:

отдыхал Я вечером и гляжу, идет

ко Мне большое дерево важным таким шагом.

Я с ним поздоровался, а оно неймет.

Но остановилось и пустило корни

прямо перед домом, под моим окном.

Выросло красивое, высокое, задорное,

листьями трепещет и птичек заодно

ласково приветствует: то красную, то синюю…

Я даже испугался, мысленно смеясь:

крону распустило надо Мной, как скинию,

стало богом дерево, лучшим, чем сам Я».

«Я не хочу, – Бог сказал, – быть обузой и тяжкою ношей

всем, кто поверил в Меня, кто в молитве дотошен.

Я бы хотел, чтобы люди со Мной говорили так просто,

как с яблоком, как с пауком, как с дубовым наростом.

Я ведь незлой, и пленить Меня можно улыбкой

чистосердечной и поющею скрипкой.

А еще Я люблю получать,

если кто-то предпримет попытку,

с видом приморским и со стишками открытку».

«Но Я хочу, – сказал Бог, – быть серьезной обузой

тем, кто не верит в Меня и не хочет со Мною союза».

«Человек, – сказал Бог, – хочет видеть во Мне

человека, ель, гальку, всего понемногу.

И он прав – Я готов гривой стать на коне,

пеной в море, игрушкою единорогу…

Без Меня одиноко им всем, непривычно,

ошибаются только они, как обычно.

Не понять им природы Моей, и они,

не сумев ни понять Меня, ни оценить,

как предмет, Меня другом считают,

от материи духа не отделяют.

А Я – Бог, осудивший Себя добровольно на то,

чтобы сущность Мою не изведал никто».

О, если ты думаешь, – Бог говорит, —

что знать Я хотел бы, чей Я фаворит,

кто Мой покровитель, Создатель:

обычный гончар и ваятель

или обязан Я Небытию,

Цербером душу хранящим Мою?..

О, если ты веришь, что знаю Я, как

мир должен создать по законам, и так,

став в качестве эксперимента

их жертвой, творцом, инструментом?..

О, если ты думаешь, что, как дитя,

ты, в своем мире Меня обретя,

подобием стал без улыбок,

наделав немало ошибок?..

Скажу тебе, все это вместе собрав:

в оценке Меня ты, конечно, неправ

и объясняешь бесстыдно

сущность Мою, в ней не видно

очарованья возможности

Моей бесконечной ничтожности.

«Как перо потерять может птица,

как реке в половодье не спится,

как листва дуб оденет иль ивы,

как морские порты слепы, кривы,

так и люди, – сказал Бог почтенный, —

должны веру менять непременно

через несколько лет, чтоб обряды

обновить, перекрасить ограды,

поменять алтари и амвоны,

книги, святцы, псалмы и законы,

сонм святых и архангелов сборы,

одеянья монахов, уборы…

Чтобы самый ничтожнейший бог

самым Большим соделаться мог».

Бог сказал: «Говорить с человеком о Боге

не могу Я, он думает, что Бог зависит

от его настроений, сомнений, тревоги

и от мыслей, что разум Мой скоро превысят.

Но люблю Я его, он творенье Мое,

Я желаю ему состоятельности.

Так вот гибнут все боги в упованье своем

и в избытке доброжелательности».

Плачется Бог: «Нет у меня дневника,

нет интима, нет тына.

Я не могу написать пару слов

ни по-русски, ни на латыни.

В созданном мире все в тайне Я должен держать.

Сам не могу испугаться ни в прятки сыграть,

ни притаиться в глазу антилопы,

ни в траве раствориться.

И вообще, слово «быть» не может ко мне примениться.

Вы знайте и верьте, Я с нежностью к вам отношусь,

но показывать это Я вам никогда не решусь.

Такая уж роль у Меня, и она никуда не годится!»

«Я бы очень хотел, чтобы имя Мое перестали, —

говорит Бог, – поминать на словах, на бумаге, в металле.

И Меня бы себе самому предоставили, разве так сложно?

Ведь постигнуть Меня до конца все равно невозможно:

Я ведь тело, лишенное бренного зыбкого тела,

Я больная душа, антитеза беспечной и легкой души.

Оставляйте с собою Меня одного всегда смело,

чтобы Я мог свою неизбывно работу вершить —

постоянно Я ночью и днем, как хочу изменяюсь,

Я на это Себя осудил и Сам с этим смиряюсь.

Не проникнуть в природу Мою, но вот что интересно —

всем при этом она досконально известна.

Оттого у Меня не проходит тревога —

как смириться с таким пониманием Бога?»

Бог, мы тебе поклоняемся, дай нам дождя и росы.

Мир подари нам, безгрешности дай благодарной часы.

Даруй поколения новые и урожаи хлебов,

которые так переменчивы, зависят от холодов.

Дай нам славу Твою, дай нам ясность, единственный Бог,

чтобы каждый из нас подражать Тебе мог.

Но Бог шепчет в ответ: «Любовь ваша убога,

молитвы все – ложь: вы давно себе боги».

Сказал Бог: «Для авторитета

Себя представил господином.

Вот вышел Я, купил газету,

спокойно оглядел витрины,

зашел в кафе, взял тоник с виски,

задел хозяйку невзначай,