Александр Сытин - Избранное

Они не видели войны
и смутно знали по рассказам.
И плохо слушались они
надоедающих наказов
«Не лезь!».
«Не трогай!»,
«Не кидай!».
Хотя, случалось, были биты…

За старой мельницей вода
ржавела в я ямах ядовито.
В грязи застрявшая свеча
на дне мерцала желтовато.
И мальчик, радостно крича,
её достал: «Моя граната!».
Босая гвардия мальцов
у ямы тинистой толпилась…
И любопытных глаз кольцо
до самой улицы катилось..
(Плыл полдень
сытно
над землёй.
Страда.
Поспела озимь.
Вдруг он свечу – над головой.
«Ложись!» – и тут же оземь.

И лопнул воздух. Горестно и красно.
И взвился крик. И медленно угас.
И мир стал таять. И сходила ясность
с его, навеки удивлённых глаз.
И девочка недвижная сидела,
глядела и не плакала – а так
сидела и глядела, и глядела.
И лепестки ронял махровый мак,
на платьице разорванном проросший –
сквозь двадцать лет
преданий о войне.

И болью перехлёстнутая площадь
в предкриковой
застыла
тишине…

Над нею бушуют смерчи.
Над нею толпятся смерти.
Неистовый огненный шквал
все краски и звуки попрал.
Не сыщешь живого места.
Наполнится громом окрестность.
И – вспышка.
И вскинется рвано
над старою – новая рана…

Растаяло
эхо
ада.
И болью в ушах – тишина…
И вдруг,
как нежданная радость,
пробужденье от дикого сна,
как утоленье жажды –
кузнечиков скрипки.
И даже.
серебряногорлый солист
над ржавым простором повис.
И труженица пчела
за край роковой проплыла.
И серая юркая мышь
поверила в чуткую тишь.
И заяц рванул и исчез,
где тих искалеченный лес.
и снова ведут муравьи
в ту землю дороги свои…

Порхают, ползут и летят.
Не помнят ни зла, ни обиды
влюблённых,
певцов,
работяг
бессчётные классы и виды…
Тревогой осталось во мне:
камней опалённых усталость,
но шествует жизнь по земле,
где рыжая смерть
потешалась…

Без вести пропавшие.
Не сыскать следа.
Чьей добычей ставшие?
Где? Когда?
Иль болота предал
зелёный оскал?
Иль шакал отведал?
Огонь ли заласкал?

В чьих остались лапах?
В полдень или в ночь?
Некому – оплакать.
Некому – помочь.
Некому склониться
низко до земли…
Чем вы провиниться
перед – кем могли?
Для кого вы грешные?

Гонит над землёй
души безутешные
жуткий непокой.

Негде приземлиться им.
Им могилы нет.
Долго ль рассердиться им
хоть на целый свет?

Бродят души бедные.
Радость им – невмочь.
И огнями бледными
напугают в ночь…

Ах, как много вас,
белые мячики,
мягколобые одуванчики,
поседевшая голова!
А вокруг
так и прёт трава!
И цветы только-только высыпят
и кузнечики вспенят дни…

И качать черепами лысыми
одуванчики будут
одни…

Спокойны. Величавы. Безупречны.
Лежат.
И искушенье велико –
Нырнуть без парашюта
в эту млечность
блистательно чистейших облаков.
Их доброту, их мягкость ощутить.
Потрогать скалы белые и башни.

Здесь столько света,
столько чистоты –
что среди них
и умереть не страшно.

Простые есть слова. Электроток
пройдёт по жилам – стоит только тронуть.
Слова, что спирта чистого глоток.
Слова, что проходимее нейтронов…

«Простите, Вы?
Нет. Ты? Вспомни. Студенты…»
И дрогнул алый обветренный грот.
И время быстрей магнитофонной ленты
вдруг стало раскручиваться наоборот.
Ты?!
Является яви крушенье.
Быль торжествует, светло волнуясь.
Ты?!
О прекраснейшее из воскресений –
возвращение в общую юность!
Ты помнишь? Ты помнишь?
(Вот сладостный яд!)
Витают
в таланты влюблённые Музы.
И мудростью искристой сыплют друзья,
начинённые солнцем, как арбузы…
Ты помнишь?
И город встаёт. Рассвет.
Улицы розовы, словно младенцы.
Ты помнишь?
Знаки магов. Конспект.
Высокое напряжение лекций.
Ты помнишь?
И выплывает сквозь туманы скользкие,
сквозь белоснежную карусель
наше личное,
комсомольское
общежитие номер семь.
Святым радушием его
не пренебрёг ни разу я.
И дом встречал, как своего,
улыбкою стоглазою.
И доверял. И принимал
доверье,
понимающий.
И меланхолию снимал
столикостью товарищей…
И я наверняка к тебе приду.
Я весь в тебе,
глаза мои и уши.

И я бреду
в малиновом бреду,
промытую готовый вынуть душу…

Ах да, прости. Пора расставаться…
В разные стороны нам грести…

Разреши,
дай счастье мне –
через десять, двадцать –
назвать тебя вновь удивительным –
ТЫ?

Я травы мну.
Я запахи ловлю.
И вдруг – бессилье, радость подминая.
Цветут. Лепечут. Пенятся.
Люблю.
Люблю их всех. –
А имени
не знаю.
В ущельях камни странные пестры.
Весной вскипают травами пустыни.
И крики птиц влюблённы и остры.
Но слова нет. – И восхищенье стынет.
Не так я жил.
Постиг движенье я.
В протоны углублялся
и столетья.
Но ускользает от меня земля
со всем своим земным
великолепьем.

От жизни мне надо немного…
В начале июльского дня
вела бы лесная дорога
вдоль солнечных сосен меня.

Чтоб солнце приятельски грело
приятелям давним двоим.
Чтоб сочная ягода зрела,
манила величьем своим.

Чтоб травы дышали густые,
снимали заботы легко.
И чтобы встречать не пустые
корзины в руках грибников…

Обычно поезд трогается первым.
И вспархивает
вслед ему
рука.
И напряженье покидает нервы.
И тело словно ватное слегка.
И пустота приходит бестолково.
И пестрота не радует глаза.
Тогда всплывает
и пронзает слово,
что не сказал,
а надо бы
сказать…

Домой с работы прихожу.
И это словно значит:
В руках уставших приношу
часов вечерних сдачу.

И с этой сдачей должен я
стучаться в двери рая,
где Муза робкая моя
опять одна
страдает.
Я понимаю: каково!
Весь день терзайся скукой
и жди уныло одного
прислужника науки.
К чему ей этот хилый чин
и жалкая зарплата?
«Ах, не такого из мужчин
желала я когда-то!..
Что нищей, крохи мне несёт
минут своих (как лестно!)
О, боже мой! И это – всё,
на что нам жить совместно?
Выкраивай на смех, на грусть,
восторги откровений…»