Борис Гучков - Пасторали

Дорожный плащ еще советских лет…
Как водится, присяду на дорожку.
Я еду. Я уже купил билет
И у соседей оставляю кошку.

Я так давно мечтал об этом дне,
Чтоб наступил он, радостен и светел,
Чтоб версты полосатые одне,
Как молвил Пушкин, и попутный ветер.

Одна беда – в попутчиках балбес,
Привязчивый, – совсем ему не спится.
И все-таки мне мил полночный рейс,
Ведь новый день в дороге народится.

Я еду. Небо начало синеть,
А на востоке занялось медово.
Волнуюсь до мурашек по спине,
Не верится, что скоро буду дома.

Я шлю привет березе и сосне,
Осину привечаю – непоседу.
Я еду, еду. Помолчи, сосед,
Не отвлекай, читай себе газету.

Да, в сотый раз устроили теракт.
Да, мы живем меж миром и войною.
Ты не мешай стекло мне протирать
И любоваться милой стороною…

Сосед ворчит: «Паришь на воздусях!
Теракт устроить – это как два пальца…
А между тем вон та, что на сносях,
Вполне шахидкой может оказаться!..»

Меня соседу не дано понять.
«Молчи, сосед! Любуйся на дорогу.
А быть чему, того не миновать.
Еще, как видишь, едем, слава богу…»

Село как село. И означу его я числительным, —
Россия огромна! – означу числом семизначным.
Летую в селе и озоном дышу очистительным.
Здесь места хватает и нам, и строениям дачным.

Сажаю картошку. Родник посещаю с бидонами.
Водичка вкусна. Для питья хороша и засолки.
Рыбалю на зорьке. Пинг-понгами
и бадминтонами
Я не увлекаюсь и не посещаю тусовки.

Весною сады здесь наряды несут подвенечные,
Здесь утренних зорь и вечерних чудесны
румянцы.
Здесь есть старожилы и пришлых в избытке,
конечно же.
Представьте себе, есть чеченцы и даже афганцы.

Ты здесь поживи и подметишь обидные
мелочи.
Вот кто-то уже с петухами проснулся до свету.
Он вечно в делах, а другие живут, не умеючи
Ни сеять ни жать, и стремления к этому нету.

Я все еще смею Россию, как прежде, могучею
В стихах называть… Вы куда, журавлиные стаи?
С пчелиной семьею и с развороченной кучею
Жилья мурашей тебя сравнивать не перестали.

Со временем все отчеченится, все отафганится,
И злоба исчезнет. У всех будут добрые лица.
Все скоро должно утрястись, как сейчас,
устаканиться,
С высоких трибун говорят, на родимой землице.

Дождь как из ушата, дождь как из ковша.
Он щедрый, он вовсе не скаред.
«Эх, быть бы ненастью, да дождь помешал!» —
Мрачнея, сосед зубоскалит.

Когда же разведрится, когда пронесет?
Дождливое выдалось лето.
Наточены косы, и, кажется, все
Готово, когда бы не эта

Лавина воды, не вселенский потоп,
Промоины эти и лужи.
Разведрит, конечно, и вовсе потом
Бить некогда станет баклуши.

Похмелье рассолом леча из ковша,
Дождем нескончаемым донят, —
«Эх, быть бы ненастью, да дождь помешал!» —
Сосед прибаутку долдонит…

Июль-сенозорник, грозой и жарою ошпаренный,
Шалит в огороде и клонит созревшие нивы.
Приписан к Николе, оврага Никольского
парень, я
Сменил местожительство и проживаю у Нины.

Живу-поживаю в дому у оврага Успенского,
В огромном дому, здесь и полк разместится
поротно.
На днях прочитал пастораль англичанина
Спенсера.
Они недурны, стихотворные эти полотна.

Люблю тишину, и о ком там сейчас в телевизоре
Убойный идет сериал, я не ведаю это.
В дому у меня, командира словесной дивизии,
Свой угол имеется – столик и два табурета.

Ходил за грибами край леса, где тихая старица.
Сидел на пеньке, все смотрел на посевы гречихи.
Вчера навестил меня Влас, что всегда заикается,
А следом, узнав о приезде, зашел Ермачихин.

У Жени не речь, а стрельба, пулеметная
очередь.
Торопится очень, слова произносит нечетко.
Я им рассказал о делах и, конечно, о дочери,
Что стала замужней и мне подарила внучонка.

Нас Нина, поскольку жара, накормила окрошкою.
Листва от жары вся местами окрашена хною.
Когда свечереет, свою пастораль у окошка я
Продолжу писать, очарован родной стороною.

Ох и ругались вчера поутру две товарки!
Разгорячились, за словом в карманы не лезли.
Не уступали друг другу, на брань тороваты.
Как эти ссоры молодок милы и прелестны!

Слушая брань, – это чья ж сторона тут повинна,
Чья неповинна? – из окон глазели соседи.
Все с пустяка началось. «Твои куры, Полина,
Все у меня. Ты держала бы их на насесте!»

«Ты б за своими следила! А не было разве
И на подворье моем твоих шустрых молодок?
Давеча, Варя, – забыла? – твой боров чумазый
Рылом картошку копал на чужих огородах.

Все б вам чужое грабастать – порода такая!
Надо же, добрые люди, мешает ей квоча!
Справно живешь, своему мужику потакая,
И на чужих заглядеться, однако, охоча…»

С физиономией, в гневе краснее, чем свекла,
Варя сказала отчетливо, злобно и глухо:
«Кошка блудливая ты! На родимого свекра
Глаз положила. Мне жалилась ваша свекруха».

И понеслось, и поехало! Как не устали,
Не понимаю, луженой орудовать глоткой:
«А за тобой по селу кобелиные стаи!»
«А ты ночами торгуешь паленою водкой!»

Чуть пошумели, но кончилась кумушек свара.
Тянется в хлопотах день, отгоняющий мысли…
Вечером обе они как ни в чем не бывало
Рядом на бревнах сидели и семечки грызли.

«В гости зайдите!» – рукой нам с крыльца
помахали.
Мы и зашли – у соседей такое бывает.
Ходит царицей свекровь по своей шемахани,
Робко сноха по одной половице ступает.

Кружит по дому сноха бестолковою белкой.
Голос ее молодой, что мышиные писки.
Руки протянет за мелкой красивой тарелкой —
«Эти не трожь! Принеси нам глубокие миски».

Щедрость свекровь демонстрирует перед
гостями.
Будет о чем на досуге гостям потрепаться.
Хлеб нарезает огромными, в лапоть, ломтями —
Я не совру, толщиною, наверно, в три пальца.