Борис Гучков - Четвертая стража ночи

О моей родословной до седьмого колена
Не глаголет геральдики вязь.
Были ратаи предков моих поколенья,
И, бойцами дружин становясь,

Они много голов положили на ниве,
Той, что саблей, что пулей сечёт.
Нашу русскую землю спасли не они ли?
За столетья потерян им счёт…

Повторил ли кого я?
В какую ты пору,
Чем-то схожий со мной человек,
Одиноко бродил по мещерскому бору
И своё сокровенное рек?

Может, он и доверил мне
Выразить словом
Всё, что шепчут леса и вода,
Дальний предок
Седьмого ль колена,
Восьмого, —
Мне того не узнать никогда…

Засветло выйдя из дому,
Юный подпасок коров,
С дерева в озера омут
Прыгаю, светлоголов.

Пулею в воду влетаю.
Тело моё, как струна.
Вынырнув, воздух хватаю.
Плещется в берег волна.

Заново лезу, как в цирке.
Манит озёрная гладь.
А на ушибы и цыпки
Мне глубоко наплевать.

Впрочем, уже послезавтра
В блеске июльского дня
Первая рифма внезапно
Больно ужалит меня…

Столетья треть – с шестидесятых,
чтимых,
Глотнув свободы, угодив в застой,
До девяностых, смутой отличимых,
Слагаю стих на дудочке простой.

В полночный час былое перерою.
И в сутолоке дня, и в тишине
Карандашом и ручкой перьевою
О, как порой светло писалось мне!

Не завожу архива, не коплю я
Черновиков своих. Какая грусть!
Их ненасытный
поглотил компьютер,
Как формулу, запомнил наизусть.

И всё-таки, мой друг,
не в Интернете
Живут стихи. Им тесен чуждый мир.
Они – российский неуёмный ветер
И разума великолепный пир.

Одно я знаю, что без этих песен,
Подслушанных однажды на юру,
Я скучен буду и неинтересен,
Как и мои собратья по перу.

До тридцати совсем чуть-чуть осталось.
Неужто, юность, ты уходишь прочь?
Неужто ты совсем со мной рассталась
И неизбежны горечь и усталость,
Как неизбежны утро или ночь?
Мой крепок сон. И мне пока что снится
Одно и то ж: я над землёй лечу.
Упруго тело прямо к солнцу мчится,
И я лечу, свободный, словно птица,
И я, счастливый, радостно кричу.
Какой покой, какая лёгкость в теле!
А за окошком не видать ни зги…
И я проснусь, и встану из постели,
И буду слушать хохот, вой метели,
В разбойные обутой сапоги.
Шуми, беснуйся, мерзкая погода!
Ещё я молод и во сне лечу.
Ещё расту я, как в четыре года,
Ещё крепка телесная порода
И мне любое дело по плечу.

Белогрудый, с голубыми перьями
У хвоста, вкруг шеи и с боков,
С умопомрачительными перлами
Ты ко мне вспорхнул через балкон.

Жизнь тебя, голубчик,
не прищучила.
Ничего ты не боишься, ишь!
На меня хитрющий глаз прищуривая,
«Я хороший!» – громко говоришь.

Подбирая крошки от печенья,
«Я красивый!» – ты твердишь хитро.
Кто потребность самовосхваленья,
Птица, заложил в твоё нутро?

Нравится тебе, как замечаю я,
Старое без устали зубрить…
Средь людей
каким-то замечательным
Я себя не мыслю возомнить.

Я живу на свете, как умеется,
Вот уж сорок вёсен, сорок зим.
Ты, само собою разумеется,
Рядом с воробьём неотразим.

Глупости и я за кем-то попкою
Повторял, обучен потакать.
Ни к чему, дружок, пустой коробкою
По морю житейскому скакать!

То ль меня, то ли себя жалеючи,
Мудрость не оценивая в грош,
Ты сидишь, нахохлившись,
на жердочке,
Умопомрачительно хорош.

С юной версты не отринувший чар,
В зрелом, степенном, казалось бы, возрасте,
Я сберегаю в душе и сейчас
Более детскости, нежели взрослости.

Но и за сороковою верстой
Знаю одно за собою доподлинно,
Что не смогу пред земной красотой
Ни богохульничать я и ни подличать.

В росности трав отражается мир
Утра селенья мещерского Чинура.
Пред красотой оробею на миг:
Люди! Ну что ж это вы, неучтивые!

Милая отчина с холодом вьюг!
Ты местночтима, но с зимами, с вёснами
Дороги мне и Поволжье, и юг.
Все наши отчины равноапостольны.

И за красу мне обидно, когда
Вдруг получаю плохое известие:
Где-то ушла из колодца вода,
Химией рощица напрочь изведена…

Всё-таки верится: буду я прав,
И, по-рязански якая, окая,
С запахом смолки и скошенных трав,
Ты не умолкнешь, отчизна высокая!

Солнцеворот!
Снова мир, как ребёнок, проснулся.
Нет больше спячки и лени.
В тёмной берлоге сегодня медведь повернулся
С правого бока на левый.

Солнцеворот!
До чего ж хорошо на пригорках!
Солнце на лето пошло, а зима – на мороз.
Всюду – веселье. С полатей, кряхтя, лежебока
Слез, через фортку на улицу высунул нос.

Солнцеворот!
И в селениях Волги и Дона
Радость вошла снова в каждую хату и дом…
День этот звался по-старому днём Спиридона.
Был весельчак тот безвестный мужик Спиридон.

Был работящ он, в труде хлеборобском прилежен,
Парень крестьянской закваски, широкой кости.
С ворогом злым – беспощаден,
с детишками – нежен,
По вечерам на гулянье у девок в чести.

Солнцеворот!
Сколько вёсен и зим пролетело!
Вьюги бесились, и землю сжигал суховей…
Славлю вас,
ныне влюблённых в крестьянское дело,
Тысячи Спирек великой России моей.

Солнцеворот!
Пусть медвежья не кончилась спячка,
Сиверко жмёт, и лицо на морозе горит,
Не за горами весны посевная горячка,
Не за горами – так нынешний день говорит!

Вот и скошен клевер, что тянулся вверх,
Вызрев, низко долу кланяется рожь.
В жизни важно благо, а не долгий век,
Ибо часто благо в краткости найдёшь.

Кто-то, верно, свыше думает о нас.
Восхищаясь дара неземной красой,
Чаще в неурочный, чем в урочный час
Пресекает жизни старая с косой.

Как же тут не вспомнить Лермонтова, и
Пушкина, конечно. Без него-то как?
Называть ли всуе имена сии?
На Руси их знает умный и дурак.