Сергей Васильев - Матушка-река

Вот дождь, который стоит стеной,
Вот молний вечные глыбы,
И плывут над тобою и надо мной
Эти странные рыбы.

И твой дом горит, и земля горит,
И небо чего-то ради.
И горит по-над Волгой песчаный Крит,
Плача о Сталинграде.

И опять война, словно волчья кость,
В горле страны застряла.
И вбиваем мы в сердце железный гвоздь,
Перековывая на мечи орала.

На горе растет осина,
На пригорке иван-чай.
Вспомни, мамушка, про сына,
Не грусти и не скучай.

Глянь, хорошая погода,
Песню плачет соловей.
Я ведь не бывал три года
На могилке на твоей.

Воронье летит к оврагу
Дружной хищною гурьбой.
Ты прости, но я прилягу
Только рядышком с тобой.

Дни июльские слишком долги,
Чтоб слепой запомнился дождь.
Пароходы плывут по Волге,
Ежик прячет в стогу иголки —
Там ты счастье свое найдешь.

Кот Чеширский с мышкой играет,
Баба в луже белье стирает,
Жаба плещется в камышах,
А на дне речном загорает
Кто-то важный, как падишах.

Приглядись и не то увидишь —
Там на дне и танки, и Китеж,
И зачем нам Новый Завет,
Если мир перешел на идиш,
Как троллейбус на красный свет.

Плачь, голуба, о нашем сыне,
О забывшей Христа осине,
Но гляди: как ни странно, но
Свет горит еще на Руси, не
Пожелавшей пойти на дно.

Барин, сердито выбритый и надушенный одеколоном,
Честные бабы с гостинцами да мужики с поклоном,
Привкус моченых яблок, тяжелый запах укропа —
Где, Чаадаев безумный, твоя Европа?

Тощие звезды над кладбищем да тараканы в баньке,
Повести Белкина вечером на хуторе близ Диканьки,
Бедная Лиза, выстрел, охотники на привале —
Им-то, небось, вольготно, а мне едва ли.

Вере Павловне снятся сны, а кому-то – мертвые души,
А крестьяне дремлют в стогу, затянув поясок потуже,
Спит на перине Обломов, борща не вотще отведав,
И возлежит на гвоздях, словно йог, Рахметов.

Гуси пасутся в луже – клекочут злобно и гордо,
Взгляд от стола поднимешь – в окошке свинячья морда.
Голова с похмелья трещит, как арбуз,
а вместо микстуры —
Фонд золотой отечественной литературы.

На мертвых деревах трещат трещотки,
История припудривает щеки,
Чтоб не кровавой, а румяной стать,
Чтоб пошептаться о своем кумире:
Воюя, сладко говорить о мире —
Так можно и от Бога не устать!

А Троя что – подумаешь, Патрокл,
Который, в общем, никого не трогал,
Ахилла окромя – такая жесть!
И не было, кроме Афины, знака.
Но Русь тогда ведь вздрогнула, однако,
При цифре тыща сто восемьдесят шесть.

Лишь при Петре, живом, но неуклюжем,
Мы перестали вдруг ходить по лужам
И стали строить наши корабли,
Потребностям вселенским потакая,
И жизнь пошла веселая такая,
Что люди засияли, как рубли.

Россия выползла тогда из мрака —
Так нищий выползает из барака —
Мастеровым спасибо за труды.
Трудились так, что небу было жарко!
Бояр вот только мне немножко жалко —
Ну, как боярину без бороды!

Вернемся в Трою. Там ведь бородатых,
Веселых и не нищих, но поддатых
Не меньше, чем в России. Но скажи,
Зачем лукавить и зачем злословить, —
Мы не изменим ни добро, ни зло ведь,
Живя всегда без правды и без лжи.

Закроем тему и пройдемся строем
По набережной и в асфальт зароем
Печаль и песню дружную споем:
«Мы наш, мы новый странный мир построим!»,
В котором всяк окажется героем.
Которому не страшен водоем.

Кто он тебе, протопоп Аввакум,
Пронзивший двуперстьем мрак?
Он не брат тебе и даже не кум
И даже смерти не враг.

И не надо жизнь огнем опалять —
Слишком сны о стране длинны.
Но когда плывет эта «внешняя блядь»,
Мы все в нее влюблены.

Не о шлюхе позорной речь, о луне
И прочих светилах небесных,
Омрачающих душу нашу вдвойне
И стыдящихся речей отвесных.

Вот две дырки в твоей голове,
Вот следы чеченского схрона,
Вот драхма, сверкающая в траве,
Но нигде не найдешь Харона.

И поэтому счастия не проси
Ни у крыс, ни у мышек летучих:
Все будет солнечно на Руси,
Утонувшей в дремучих тучах.

Будут волосы твои светлее льна,
О Руси будет светлой дума.
И по-прежнему будет плыть луна
Над двуперстием Аввакума.

Опять пошли сплошные Фермопилы,
Эгейское море не перейдешь ведь вброд.
Взяться б теперь за топоры да вилы,
Да некому – обмельчал народ.

Персы – народ, конечно, хороший,
Но куда лучше царь Леонид.
Пусть давно укрыт он смертной порошей,
Но голова от него до сих пор звенит.

И как Господу ни груби ты,
Как ни цель мою душу влет —
Все они будут разбиты,
Как этот персидский флот.

Все пройдет: и горечь земли корявой,
И румяность твоих ланит.
Но в памяти, иногда дырявой,
Останется царь Леонид.

Славянский бог смешон и волосат,
Его ступни босые в белой глине,
Нахмурившись, он грозно входит в сад
И губы свои пачкает в малине.

Над ним летают бабочки, жуки,
Стрекозы, комары и тварь иная.
Поодаль косят сено мужики,
Поскрипывает грубо ось земная.

Славянский бог глядит на свой живот
И нежно гладит ствол кудрявой вишни.
В нем бог другой, наверное, живет,
Но все эти подробности излишни.

На дне колодца плавает звезда,
Пытаясь робкой рыбкой притвориться.
Славянский бог уходит в никуда,
Чтоб в небесах глубоких раствориться.

В России то пьют, то спят что зимой, что летом,
Штольцу тут нечего делать, и не по летам
Ему образумить Обломова, чей обломок
Отыщет в траве внезапный его потомок.

Немец есть немец, а русской душе противно
Лезть за рубеж, где полно невозможных див. Но
Не отыщешь женщин, на подвиг простой способных, —
Любящих, нежных, работоспособных.

Пусть немцы делают свои дела,
а русские женщины пусть рожают,
Они ж никому при этом не угрожают.
Они несут белоснежное полотенце,
Чтоб завернуть в него радостного младенца.