Сергей Васильев - Матушка-река

Я думаю об этом и печалюсь.

Снова осень. В осиннике рыщут волки,
Ищут нежность нашу и тишину.
Ни в стогу иголки, ни Блок на полке
Не найдут чужеземную эту княжну.

Стенька Разин томится – куда как славно:
Хоть в полынь-траву, хоть в разрыв-траву!
Мне милее ясная Ярославна,
Ножками топчущая татарву.

Луна опять, и опять сырая,
Ежик опять бредет из сарая,
Чтоб выкупаться в синеве.
Полночь глядит снова зловеще,
И нас окружают не люди, а вещи,
Ползающие по траве.

И ты, лишившись родного края,
Пытаешься жить, в несчастье играя
И нежа любовный схрон.
И нет головы у Иоанна Предтечи,
И слышны лишь Батюшкова яркие речи
Да темные речи ворон.

На российском этом диком морозе
Холодно, знаешь, не только розе,
Холодно и мне, и тебе.
Только не надо теперь о прозе
И не надобно о судьбе.

Ты не такая уж светская дама,
Чтобы не помнить про Мандельштама,
Чтобы меня забыть.
Пусть болит по-прежнему ребро Адама —
Так уж тому и быть.

Есть бабочки, есть и птицы,
Кормящие в клюве птенцов,
Есть травы, чтоб взгромоздиться
На могилы наших отцов.

И есть дерева такие,
Что жизнь пойдет на дрова,
Такие вот сухие
Веселые дерева.

И ты, забывая землю,
К небесным плывешь листам.
Но я этого не приемлю
Так же, как Мандельштам.

Осенние злые мухи,
Серьга у теленка в ухе,
Русалки на дне реки —
Приходит время разлуки
Разуму вопреки.

Луна вплывает в окошко,
Словно британская кошка,
А помнится лишь одно:
Не будет ни звезд в лукошке,
Ни ты не уйдешь на дно.

Мы увязли, как в глине, в детях и женах,
Слезы у нас в глазах.
А потом смешной придет медвежонок —
Звезды у него в волосах,
Так он трогателен, так смешон он,
Как ангелы в небесах.
Но если хочешь, будь этой глиной —
Жирною, радостною и длинной.

И будешь не ты, а нежная Ева
Грызть грусть твоего ребра.
И только Лилит не пойдет налево,
Созданная из серебра.
И только Христос, ушедший из хлева,
Расскажет, что жизнь добра,
Как бабочки над лесной поляной
И как Адам, обреченно пьяный.

Что будет потом?
Да никто не знает,
Что будет с нами потом.
Нас только сырая земля обнимает,
Обернув дубовым листом.
А жизнь все хромает, хромает, хромает,
Чтоб растаять потом.
А желуди все равно прорастают,
И только жены наши рыдают.
А я живу лишь вчерашним днем,
Который горит снегами,
Который пылает страшным огнем
Над волжскими берегами.
И если к тому огню мы прильнем.
Душою или руками,
Мы, пожалуй, вспомним о Нем
И не станем врагами
Тому, Кто своими очами
Сверлит наши души ночами.

Полно сеть плести, полно когти рвать —
Холодна, словно лоб твой, Волга.
Снег опять не ляжет тебе в кровать.
Снег – он в землю уйдет надолго.

И лепечут о чем-то цветочном сны,
И прощанья с тобою кротки,
И живут, печальные, до весны
Ангелы на сковородке.

И течет сквозь тебя живая вода,
Делаясь слишком твердой,
И стучится колокол иногда
В мозг твой, еще не мертвый.

Мишель Монтень был прав: любые перемены
Ведут лишь к худшему – то казни, то измены,
То женщины невиданной длины,
Которые зовут нас на блины.

А на Руси невиданная слякоть —
Ни хохотать не хочется, ни плакать,
Ни перемен – пусть жизнь уходит в тень,
А в памяти опять Мишель Монтень.

Облачко белое, голубой
Небосвод, лужайка зеленая.
Не гляди с тоской, подходи любой —
Вот пиво, вот рыбка соленая

На газетке. В газетке мои стишки —
Очень, признаться, скверные.
Подходят бомжи, под глазами мешки —
Сочиняют тоже, наверное.

Четверть века назад я так отмечал
Свою первую публикацию,
Похожую не на начало начал,
А на подлую провокацию.

А теперь не лужайки, а этажи —
Там лишь ложь к тебе прикасается.
Я уверен, хуже не стали бомжи,
А вот то, что стихов касается…

Помнящая о любви трава,
Забывшие о тебе дерева,

Волки, лающие на луну
И проклинающие страну,

Тигры трусливые, солдаты, рвы —
Уолт Уитмен, «Листья травы».

Вот тебе режик, вселенский гость,
Вот тебе в горле да волчья кость,

Вот тебе грош, негодный школяр,
Желчи невиданный экземпляр.

Франция, скалы, пустой каньон,
Виселица – Франсуа Виньон.

Ей не понять, где мир, где война,
Но в этом разве ее вина?

Рельсы горячие, словно страсть,
Вечности тусклой жадная пасть,

А нет чтобы жизнью жить простой —
«Анна Каренина», Лев Толстой.

Нет в этой жизни ни глуби, ни дна,
Есть лишь Арина Родионовна,

Есть Натали, брюхатая в который раз,
Есть блондин, который не перифраз,

Есть России мрачное колесо —
Александр Пушкин, и это все.

Мальчик, фразер, дуэлянт, офицер,
Взявший будущее на прицел,

Черный Кавказ, колдовская Тамань
Арзрум и прочая глухомань,

Россия, ставшая черной дырой, —
Лермонтов, вовсе не наш герой.

Россия, царство угрюмых зим,
Зеркало, в котором ты неотразим,

Слава, женщины, алкоголь,
А вся Россия перекатная голь.

Взгляд нахмуренный из-под век —
Сергей Есенин, «Черный человек».

Если Леонтьев, то Константин,
Другие уж больно мелки —
Мелки цветные. Есть он один,
Выдюживший в перестрелке

Века, связавшего Русь и Восток, —
Поэт, священник, философ.
Он знал, как плавает Владивосток
И как дым на Балканах розов.

А потом опять ужасная грусть
О греках и о варягах.
А потом опять эта нежная Русь
В православных корягах.