Сергей Степанов-Прошельцев - Избранное

когда мухи носятся, как пули,

когда пот стекает в сапоги,

но тогда внезапно станет ясно,

почему так в мире всё контрастно:

потому, что мы ему – враги.

Но враги ли? По большому счёту,

мы его не посылали к чёрту,

и совсем не замышляли месть.

Да, он запрещает самостийность,

но, проверив нас на совместимость

он признал: она как будто есть.

Я ему признателен за это:

за испепеляющее лето,

что в буран не видно ничего,

что в степном и вьюжном Казахстане

мы однажды все, наверно, станем,

пусть слегка – похожи на него.

* * *

Здесь в мае еще зелена трава,

парят над ней высоко орлы.

Как будто мельничьи жернова,

крылья их тяжелы.

Древние русла высохших рек.

Сокровищ любых здесь дороже вода…

Но однажды сюда пришёл человек

и остался здесь навсегда.

Он землю пахал и скот свой пас,

задумывал тысячу тысяч дел.

И был у него слегка узок глаз

оттого, что на солнце, щурясь, глядел.

Он шел, как будто кем-то ведом,

следов на песке оставалась цепь.

У каждого есть свой собственный дом,

а у него – степь.

Она для него – сестра и мать,

и он, даря ей тепло своё,

с полуслова может её понимать,

с полуветра – голос её.

* * *

Тот край давно рассадник ишемий —

вмиг захвораешь, если ты неловок.

Застыла степь в объятьях тишины

лисою, что в охоте на полёвок.

Открыт ветрам чернеющий угор,

простор ошеломительный, бескрайный.

Пусть этот мир, как нищий, рван и гол —

не в этом ли естественность и тайна?

Здесь столько дней расплющено зазря,

на времени безумной наковальне.

Окраина. Бесплодная земля,

а вместе с тем загадка вековая.

Здесь выцвела небес голубизна

и, говорят, недалеко от ада.

Я здесь, признаться, даже и не знал,

что выжить можно, если очень надо.

* * *

Во все стороны разлеглась

степь – вместить её взгляд не мог, —

и такая густая грязь,

что нельзя отодрать сапог.

И такая в ней скрыта грусть,

что она, сердца бередя,

маринуется, словно груздь,

в маринаде крутом дождя.

Ни фундамента нет, ни стен,

но постройки здесь не нужны,

словно эта пустая степь —

исправление кривизны.

Жажда

Привозная вода – по полфляжки на брата,

отдаёт керосином… Дела здесь такие.

Ключевую – её хоть в пригоршню набрать бы,

только нет здесь ключей — солончак да такыры.

Солнце вытопит сок из колючки верблюжьей,

как ковыль, от палящего зноя шатает.

Вроде некуда дальше. Что может быть хуже?

Но похуже — песчаные ветры-шайтаны.

Замотаю лицо. Я нисколько не струшу,

если воздуха нет, если я умираю,

когда словно гвоздями царапает душу

этот жёлтый песок без конца и без края.

Сколько пройдено тут – в свой расчёт не бери ты:

я вернуться живым совершенно не чаял.

Сколько надо ещё мне плутать лабиринтом,

лабиринтом судьбы, возвращаясь в начало?

Но мне верится: счастья найду я подкову,

хоть и мучаюсь я, как без вылета птица,

этой вечною жаждой чего-то такого,

что должно обязательно в жизни случиться.

И растает тревога расплывами воска,

и в цивильную койку однажды я лягу…

Где же ты задержалась в пути, водовозка,

с исцеляющей душу живительной влагой?

* * *

Раздвину времени я поля,

чтоб вновь испытать восторг.

Ромашковой головой полян

уткнётся мне в грудь простор.

Ковыль, типчак и гусиный лук —

я это всё постигал.

Летит, чагравая*, как тузлук,

ленивая пустельга.

И этот воздух — упругий, как

сайгачий большой прыжок,

и толстый вылинявший байбак

чего-то ждёт, напряжён…

Чего хочу я? Да лишь того,

чтобы не видеть крыш,

чтобы со всех четырех сторон

мир был, словно степь, открыт.

Чтобы я музыкой той дышал,

где не слыхать гудки,

чтобы летела моя душа

с ветром вперегонки.

* Чагравая – бурая.

Саксаул

Не верилось мне, что была изощрённая месть —

нелепый расклад обернулся совсем не прогулкой.

Я спички жевал, потому что хотелось мне есть,

хотелось курить, да вот не было даже окурка.

Я шёл за водой, только я заблудился в степи,

глазел не туда, а смотреть было нужно мне в оба.

И вот я сижу, непослушные руки сцепив,

провялен на солнце как будто туркменская вобла.

Чуток отдохну и продолжу безумный загул.

Я выжить хочу – цель теперь я свою обозначу.

Но что это? Чудо! Здесь чёрный растёт саксаул,

а это – спасенье, единственный шанс на удачу.

И ветки его мне не кажутся вовсе горьки —

верблюд их смакует, как будто жуёт ананасы.

И вроде уже не совсем от меня далеки

забытые люди и даже дорожная насыпь.

Прощай, мой спаситель, прощай, саксауловый куст,

и эти ветра, что всегда налетают кагалом.

Простите, друзья, что бидон мой по-прежнему пуст,

зато я обрёл ту уверенность, что не хватало.

Быть может, в том, что нахожусь я здесь, и есть секрет непрочного покоя?

* * *

Можно, наверно, сойти с ума, если тот час настал,

если вокруг ветров кутерьма, Северный Казахстан.

Степь та в белёсой траве мертва, ждёт, как сурка питон.

Здесь бы напиться воды сперва, а умереть – потом.

Глаз устаёт. Тут простор сквозной. Солнце не может сесть.

Здесь до серёдки прожарит зной, если серёдка есть.

Здесь я осунулся, одичал… Дело, наверно в том,

что, как тифозник, степь по ночам дышит горячим ртом.

Скулы ей судорогой свело. Это – какой-то шок.

Ей, как и нам с тобой, тяжело, превозмогать ожог.

Всё измолотит своим цепом лютых ветров отряд.

Этот свирепый антициклон люди не победят.

И не покажется вовсе – нет! – вялотекущим сном

этот совсем настоящий бред,

этот жары дурдом.

* * *

Была ноября склерозная слизь,

и мне казалось тогда,

что дни в сплошную метель слились,

и небо скрыла вода.

Травил меня, как какой-то яд,

казарменный нищий быт.

Где небо, в которое кинешь взгляд,

и будешь тем небом сыт?

Где этот зелёный лепет лесов,

что сердце когда-то грел?

Закрыто всё на глухой засов,

утоплено в сизой мгле.

И выхода нет, однозначно нет,

и снова тоска томит,

и взгляд застревает в мёрзлой спине

облачных пирамид…

Но завтра всё станет совсем иным:

исчезнет куда-то сор,

и я увижу не облачный дым,

а свой незабытый сон.

И степь предстанет совсем другой,

станет добрее вдруг.

Я здесь теперь совсем не изгой,

я – её первый друг.

И когда вновь случится весна,

когда холодам отруб,

то прикоснется ко мне она

маками тёплых губ.

* * *

Ветер, как сыщик, рыскал низких глухих басов

в зарослях тамариска, сдерживавших песок.

Не выносящий тени, рос из последних сил

южный двойник сирени (здесь его звать дженгил).