Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Еще ты жив ли, мой единственный приятель
В Венеции? Ужель роковая война
Тебя оторвала от твоего окна,
Не для того, чтобы пополнить, – мой создатель! —
Смелых колонн ряды, что альпийскую грудь
Дробят, предведены седовласым Кадорной, —
Ты был уж слишком стар, – но смерть могла спугнуть
Тебя, и, может быть, уже на лодке черной
По лагуне твой прах увезли в тишину
Морского кладбища твои внучата, дети
И семейные все… Я помню: в ту весну
Я любил посмотреть, как ты рыбачьи сети
Сшиваешь сморщенной и узлистой рукой,
По подоконнику протягивая ногу,
Которую томят ревматизмы в пустой,
Но славной церкви. Здесь уже не служат богу
Давно… Алый шарф повязав, одиноко
Небритый здесь сидишь… Ты рассказывал мне,
Как жил художник тут из России далекой,
Что чай обильно пил, что только по весне
Уехал, что с тобой распростился как с другом…
Я в болтовне твоей всего не понимал,
Но полнилась душа блаженнейшим недугом…
Сан-Джорджо! Милый храм, и уютен, и мал,
Полутемный, блестит вековой позолотой…
Карпаччо на стенах прилежною работою
По фризу нам явил простодушный рассказ:
Там братья прах несут почившего в восторге,
А там, копьем разя, проносится Георгий
На фоне города в передвечерний час.

Я знаю: позы ты не принял иезуитской,
С негодованьем ты не станешь отвергать
Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,
Где только памяти хочу я помогать…
Ты помнишь милых дев Венеции любезной?
Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной,
Невольно юношу таинственно влечет
Под арку темную гигантовых ворот,
Где извивается шумливо Мерчериа.
В ней движется толпа, а в окнах кисти бус,
Мозаик пестрота пленяют чуждый вкус,
Со львом апостольским тисненья дорогие
И слава поздняя муранского стекла…
А там стоит она, таясь из‐за угла,
Мещанка по лицу, по стану королева,
Венецианская пленительная дева,
Которая меж нас своей добычи ждет…
Иль страстью на тебя уста их не дышали?
Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,
И в переулок вдруг нежданный поворот,
И смех заманчивый, и низкий тэмбр альта, —
И здесь у Сан-Дзулиан иль около Риальто
Идет к ней юноша и предлагает сесть
В немую гондолу, чтоб вместе ночь провесть.
Вот отданы пути случайной Ариадне…
Нет города нежней, но нет и беспощадней
Венеции! Ее причудливая сеть,
Где триста мостиков не устают висеть
Над бездной роковой канальца иль канала,
Таит до наших дней и Шейлоков немало,
И всяких нор, куда полночная краса.
Увозит юношей, – храни их небеса!..
Ладья, накренена, скользит стрелою; скоро
Уж пройден Вендрамин и золотой Ка д’Оро,
Но вот красавицы корыстный произвол
В ущелье мшистое любовный пыл увел,
Уж гондола скользит по темным переулкам.
Вот церковь проплыла, мелькнув во мраке гулком
Сырой стеной. Кругом безлюдно и темно,
Лишь ругань сыплется в открытое окно,
Крик женский иногда пронзает воздух влажный,
Да изредка удар иль поцелуй продажный…
Ах, страшно!.. Что ему прелестный шепчет рот
На языке чужом? Вот новый поворот,
И приоткрыла дверь им грязная трущоба…
Здесь вместо ложа ты найдешь… не крышку гроба, —
А смерть безвестную, бескровной раны боль
И для нетления лагунной влаги соль…
А этот кто такой, стоит, в кармане роясь?
Наверно, у него кинжал заткнут за пояс?!
Решетка для чего у черного окна?
И в доме почему такая тишина?
О, бедный юноша! Промолвив «buona sera»,
Уже красавице он кинул кошелек,
Из лодки не встает и молит гондольера,
Чтоб поскорей его отсюда он извлек…
Отелло, Джессика, ридотто, Казанова!..
Проклятый романтизм! Нет, на пьяцетту снова,
Где плавная толпа, где шумные кафэ,
Где речь звучна, как стих в Торкватовой строфе,
Где гондолы толпой бескрылой присмирели,
Где чопорно царит роскошный Даниэли
И, с лошади следя беспечные часы,
Взмывают короля крученые усы…
Так, Заяицкий мой, ты жив, и я доволен,
И даже ни душой, ни телом ты не болен,
И ныне легкий нрав исправить собрался…
Увы, проглочен крюк, натянута леса.
Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,
Предвижу, будешь ты почтенным и семейным,
И скоро, скоро уж на свадебных пирах,
Наверно, у тебя я буду в шаферах…
Но, верю я, тебя семейные обузы
Не вовсе отвлекут от дружественных уз,
И поэтический наш сохранят союз
Навек любимые и праведные музы!..

Однажды, обратясь к Понтэ дэи Соспири,
Я склонился на мост, чей влажный парапет
Стал блестящим от рук за четыреста лет,
И за спиной моей волна лагунной шири
Плескалась тихо… Миг тот черный помню я,
В Венеции, где мы так редко брови хмурим!..
Исполняя закон, зеленая ладья
В этот миг подплыла ко входу древних тюрем,
И на лодке сидел меж сабель наголо
Преступник в кандалах, большой, красноволосый,
В разорванном холсте. Страдание свело
Ему конвульсией скулу и нос курносый…
Им убит человек? Чужой расхищен скарб?
Обесчещена ль им на Мурано невеста?
Иль с моря негодяй босой агенобарб,
Завернувший сюда из гавани Триеста,
Чтоб по Венеции звон разнести оков?..
Был прочитан приказ. Слова звучали четко.
И гулко звякнула тюремная решетка,
И промозглую пасть на миг открыл засов, —
И зверь вдруг заревел, и мускулы надули
Белесые бугры… Кусал он цепь свою,
Завопил, зарыдал и грохнулся в ладью, —
Но тут три пары рук солдатских протолкнули
Его в колодезь тьмы… И томительный вздох
Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе
Изящного моста… Гранит, одетый в мох,
Вдруг призраком возник из молчаливой зыби
Веков и вод. Тюрьмой неизбывной стоит
Любимица любви и томных дилеттантов!
Явью чудится нам согревший мрамор плит,
Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов…

На плитах каменных, соседствующих с влагой,
Где днем и ночью спит слепой старик с багром,
Где часто ветреник проходит с тонкой шпагой,
Сопровождаемый всегда ростовщиком, —
Ты свет увидела, и знала ты измала
Прикосновенье лишь к ногам горящих плит,
И жалась, смуглая, к подножью пьедестала,
Где мнится путнику звон вычурный копыт
Коня роскошного, на коем рыцарь бритый
С лицом Нечистого и панцырем покрытый
Жезл в бронзовой руке налево повернул.
Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул
Томивших радостью тебя богослужений,
Месс с причтом золотым у дожеских гробниц,
Здесь лет в четырнадцать ты припадала ниц,
Молясь: боялась ты соседских осуждений
За мимолетный грех, приплывший на корме
С веслом плескающим, свершенный в сладкой тьме
Апрельской полночи у храмовой абсиды…
Ты из объятий тех гроша не унесла, —
Лишь сладострастный плеск влюбленного весла
Да сердце полное младенческой обидой.
А после в кружевном большом воротнике
Сияла во дворцах, окружена рабами,
Виолам праздничным внимала вдалеке,
Томилась и цвела беспутными ночами,
И золото волос твоих пленяло кисть,
И славили твою беспечную корысть…
Когда же ты была застигнута нежданно
Болезнью, старостью, забвеньем, нищетой,
Перевезли тебя на лодке безуханной
Под алым рубищем лагуной голубой,
И дочь твоя, дитя, которой ты не знала,
На плитах каменных под ливнями дрожала,
Похожа на тебя, курчава, как и ты,
Дитя лагунное красы и нищеты…
Дитя Венеции! Тебя я знаю ныне.
Когда с Бедекером исписанным к картине
Прославленной я путь причудливый ищу,
Среди убожества о прошлом не грущу,
Хотя и не забыв совсем о Чайльд Гарольде,
Склоняюсь, проходя, под влажное белье,
Из переулка вдруг мне личико твое
Мелькнет, и слышу я привычный возглас «Soldi!»,
Как легкий ветерок по струнам тростника…
Но, помня издавна все наставленья гидов,
Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав,
Вхожу в прохладный храм, – взволнованный слегка, —
И прямо к алтарю иду без колебанья,
Где фра-Антонио уж обещает стать
Мне на день идолом научного мечтанья, —
Так изумительно умел он птиц писать…