Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

И то сказать, мне что за дело?!
Ну, побыла. Ну, поглядела.
Достаточно. Пора домой.
А гондольеры на Пьяцетте,
они как птицы на рассвете.
Но лето гаснет.
А зимой?

Ах, незнакомое наречье!
Ах, любопытство человечье!
О чем так голуби воркуют?
С чего так ласточки ликуют?
Ликуют или негодуют?
Ну что за важность, боже мой!

Одиноко выйти в час рассвета,
растворяясь в ощущеньях новых,
и пойти туда, где Тинторетто
с кистью шел путем Страстей Христовых.
Благовест.
Кусок цветного штофа.
Яркий луч.
Дырявый стул треногий.
Бог рожден.
А вот его Голгофа.
Близко как!
Крутой виток дороги.
На переднем плане крупным планом
крест несет неведомый бродяга,
а Христос повыше, за туманом…
Странный ракурс. Странная отвага.
В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко
малолюдно, глухо, нет ответа.
Жадно, упоенно и жестоко
пишет путь Христовый Тинторетто.
Ненависть, предательство, измену
пишет, задыхаясь от презренья.
Доводилось. Видел. Знает цену.
И горят вокруг его прозренья.
Терпкое питье – земная слава.
Правда оглушительнее чуда.
Был ли, нет Христос,
но был Варрава.
Был ли, нет Христос,
но был Иуда.
Вековая торная дорога.
Ты стоял у каждого порога.
Ты испил из каждого истока.
Ты судил бесстрастно и жестоко.
…Крупным планом за столом Иуда,
а Христос в тумане и далеко.
Так всегда.
Тебе видней отсюда,
Тинторетто,
Скуола ди Сан Рокко.

Венеция! Наемный браво!
Романтика и плащ, и шпага,
Лагун зеленая отрава —
Век восемнадцатый – отвага!

Венеция, невеста, вашим
Быть постоянным кавалером.
Адриатическая чаша
И теплый ветр над Лидо серым.

И бегство, – бегство Казановы,
Свинцовых крыш покатый холод.
Венеция! Последним словом,
Как ночь к плащу, – я к вам приколот.

Пред Вами полтораста лет,
Послушные, сгибают спины.
Лагун и дней тогдашних свет
Знаком в глазах Марины
Цветаевой.

Неугомонный плащ и пистолетов пара
И снежной пылью пудренный парик.
Душа – несвоевременный подарок
И времени понятный всем язык.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную в свете
Не сметь
И не суметь сберечь.

Так, так, – вон там, из глубины зеркальной
Мелькнувшее, в последний раз, – прощай.
Полсотни лет! Полет первоначальный
Его неугомонного плаща.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную в свете
Не сметь
И не суметь сберечь.

Полсотни лет! Там, в воздухе, недвижен,
Там, на стекле, чуть уловимый след.
Воспоминание! Что день, то ближе
Неумолимых дней великолепный бред.

Сквозь смерть, сквозь ночи,
Сквозь пепел лет
Все тот же почерк —
Oh, tu oublieras Henriette.

Невольник памяти! Он тот, кто верен
Сквозь жизнь и смерть – бессмертнейшей Henriette.
Что эта жизнь? Легчайшая потеря
Старинного плаща, и мира нет.

—

Это имя знакомо всякому,
Кто в мире, как он, – иностранец.
Джакомо
Казанова —
Венецианец.

Не знаю – во сне ли то было:
Над нами светила луна,
Гондола бесшумно скользила
По спящим каналам темна.

И где-то играли и пели,
И звуки росли в тишине.
Дворцы на нас строго глядели.
Не знаю – то было ль во сне.

Венеция вдали, как странный сон,
Виднеется в предутреннем тумане.
А в сердце боль, как в незажившей ране
И просится на губы стон.

Моя душа уж прежде здесь была
И здесь мучительно страдала.
Когда скольжу по зеркалу канала
И слышу мерный всплеск весла, —

Я что-то узнаю, но что не знаю
И все, что вспомнить не могу переживаю,
И тяжкая рука ложится мне на грудь,
И ночью не могу заснуть…

Вот день блеснул за гладью водяной
И вспыхнул ангел золотой на колокольне…
Не то, не то, здесь все не то – и больно
Пред этой чуждой красотой.

Вечереет… И в Фонтанке
Отраженные огни,
Как лукавые приманки,
Соблазняют нас они.

Под мостом тягучей лентой
Тихо плещется река,
Огоньки, как позументы,
И манят издалека.

Не Венеция, я знаю,
Эта серая вода,
Но тоской по ней сгораю,
Полюбила навсегда.

И усталыми глазами
Провожаю здесь в тиши
Нагруженные дровами
Тупоносые баржи…

Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое,
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.

Совсем вдали висел какой-то мост,
И в темноте декабрьской влажной, грязной
Предстала ты как будто во весь рост…
Чудовищной, преступной, безобразной.
Во мраке та, а завтра расцветет
Венецией – сокровищницей мира —
Я крикнула: Бери все, твой черед,
Мне больше не нужны ни лавр, ни лира.

Чем в сердце горечь неизбывней,
Тем глуше ночь, тревожней день,
Тем все чудесней, все призывней
Твоя задумчивая тень.

Еще храня в душе истому,
Но, не ревнуя, не любя,
Я тихо погружаюсь в дрему
И вижу, дальнюю, тебя.

Твои рассказы, как преданья,
Владеют сонною душой,
И ты во мгле воспоминанья
Опять проходишь предо мной.

Проходишь светлою и юной,
В глазах – любовь, мечта, печаль,
И ветер веющий – с лагуны
Колеблет кружевную шаль.

И, замедляя шаг спокойный,
В невольной, сладостной тоске
Певучих струн и песни стройной
Ты слышишь звуки вдалеке.

И там, на площади соборной,
Где лев крылатый на столбе,
Все с той же думою упорной
Ты смутно грезишь о судьбе.

И все печальней, все нежнее
Твой взгляд мерцает синей мглой,
И вьются голуби дружнее,
Взлетая плавно над тобой.