Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Змеино-зелено и львино-золотисто,
И по-фазаньему, павлиньему пестро,
Но все притушено и лиловато-мглисто,
И вдруг из сумрака колонное ребро.

Не утро и не день, не ночь, а вечный вечер:
Последние лучи и первая свеча.

Выдумываю, например, убийство
На улице Убийц.
Запомнилось лицо убийцы —
Оно родных роднее лиц:
Испуганное, нежное, веснушки
И рыжая упрямая макушка.

Рыдания наемной итальянки
В гондоле гробовой.
Мои же смертные останки
Укачиваемы волной.
Прощайте, разноцветные блудницы,
Еще Венеция мне снится – длится…

Мерцанье дымчатое, голубое
В разбитых зеркалах.
Все призрачное, неживое,
И только тени на стенах:
Колеблемое пламя в шандельерах,
Незримые движенья гондольеров.

Пестрая, но неяркая —
Даже в сказке Сан Марко.
Дымка голубоватая,
Розовые палаты.

Незабвенное, нищее
Вычурное кладбище.
Море – бледно-зеленое
До вечернего звона.

Золотисто-волшебное
Меркнет медленно небо.
Меркнем и мы, кончаемся,
В люльке-гробу качаясь.

И, откинувшись на спину,
Мы вспоминаем наспех:
Льва и коней, мозаики,
Музыку и музеи.

Зеленый змий из зеленá вина,
А то, что молодо, иначе зелено,
И мне у узкого ее окна
Немедленно озелениться велено.

Дремлю Адриатической волной,
Свисаю виноградинами, грушами,
И осыпаюсь ивовой листвой,
Шепча-вдыхая с родственными душами.
Кривелли и Карпачьо: вы со мной.
И Тинторетто с птицами-кликушами.

Не разглядите ни одной фигуры.
Рассеянный запечатлелся взгляд.
Пятнисто-бело, приглушенно-буро.
Мерцающие люстры серебрят.

Скрипели виолинные девицы.
Не зрится северный курносый граф.
Венеция, любая, зыбко снится
И у-ле-ту-чи-ва-ет-ся стремглав.

Мантии меловые,
Водоросли узора,
Дожей свиные выи,
Зеленнáя простора.

Ларцы львиного Марка,
Улица Ассасинов,
Срезаны для подарка
Головы апельсинов.

Сердце, играя, рвется
С нитями серпантина.
Околесица Гоцци
И разлюли-малина [564].

И кошельки играющих гуляк
Опустошались в кабаках у мола,
И плавали медузы в хрусталях,
И грузовые двигались гондолы.
И, убедившись, что мошна пуста,
Пропировав последние дукаты,
Венеция, ты поднесла к устам
Зеленой влаги трезвые раскаты.
Но Тинторетто кисти покорял
Твои дворцы, и бархат, и галеры,
И оживлял налетом янтаря
Из пен твоих рожденную Венеру.
Голубоватый двигался фронтон,
Качалась кладь, и зеркала сверкали,
Отбрасывая персиковый тон
Твоей щеки в магическом овале.
Музейная густая тишина,
Озвученная сухостью паркета,
Казалось шумом волн поражена,
Затоплена меняющимся светом.
И в жирном блеске бронзовых скульптур,
В тугом клубке Гераклов и кентавров
Затихли сгустки мыслей и культур,
Как дальний гром и дальние литавры.
Проносится охота на лося,
И славит шелк прекрасную Елену,
А мы домой уходим, унося
В глазах лиловый отблеск гобелена.
Дожди не в силах красок погасить,
И вся венецианская палитра
Пойдет со мной. Пусть желтые такси
Ее о шины рубчатые вытрут.
Пусть световые властвуют куски,
Пусть станет город праздничным базаром,
Пусть заблестит, пусть влажные мазки
Пойдут по мостовым и тротуарам:
Запомнятся рембрандтовы глаза,
Роденовский невоплощенный вылеп,
Замрет венецианская слеза
На ветровом стекле автомобиля.
И вечер, разгоняя облака,
Очистится, как ясная лагуна,
И тучи погрозят издалека,
Как полчища покрытых пылью гуннов.
А в дом заглянет синее окно,
И виноград в хрусталь уронит зелень;
На ужин будет красное вино
И выдох флейты – память о музее.

Здесь плеск весла, как стук кареты,
Весна наядой на волне.
Веселым старцам Тинторетто
Привольно жить на полотне.
Пусть нрав у старцев неразумен,
Зато румянец детски свеж…
Здесь Возрожденье, как Везувий,
Клубится складками одежд.
Переглянувшись с хрусталями,
Помчался в пляске хоровод,
Лозою Вакха заслоняясь
От всех напастей и невзгод.
Стекло дрожит прозрачной дрожью,
Зеленым отблеском горя.
Резвятся подданные дожа —
Большие рыбы на морях.

Латерна Магика – о золотистый свет,
Карманный рай, танцующий миражик,
Из бархатного сумрака кассет
Рождающий веселых персонажей.
Сквозных теней китайская игра,
Италия на золотой ладони,
Венеции живые вечера,
Алмазные фантазии Гольдони.
Волшебника пьянил базарный гул,
Он засыпал на пристани туманной,
И ежилась от сырости лагун
Мартышка на плече у шарлатана.

Упоены волшебным Чимарозой,
Поникли крылья черных пелерин.
Кто там вошел, в сутанe, с белой розой,
И в ложе сел один?

Его уста, как алая заплата
На смуглом бархате его лица.
За сценой голос сладостный кастрата
Баюкает сердца.

Не убежать, не вырваться из плена
Его ресниц и стрельчатых бровей.
Течет, томит и тает кантилена,
Как жаркий воск свечей.

Таись, монах, за спущенною шторой.
Ласкай цветок прикушенной губой.
Я появлюся набожной синьорой
В антракте пред тобой.

Тогда забудь молитвы, и чертозу,
И авантюры карнавальных дней.
С тобою вместе зацелую розу
Соперницы моей.

Слышишь?! – В канале уже раздается
Звук равномерный весла,
Воздуха струйка аккорд донесла,
Песнь гондольера оттуда несется:
Звук то слабеет, то вновь разольется
В страстной мелодьи его.

Между церквей и высоких дворцов
Тихо гондолы плывут по каналу;
Некогда здесь по ночному сигналу [565]
Сколько невинных погибло голов!..
Сколько здесь темных и мрачных домов,
Сколько решетчатых окон!..