Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

(Совершенно безумный.)

Среди грешного мира, что дремлет средь мук и лишенья,
Твой талант засверкает, как тихой лагуны звезда,
Я пойду за тобой… И я верю, ты слышишь моленья,
Ты вновь явишься в мир… Коломбиной моей, как тогда!

(Бросается в море.)

Молчит Венеция сурово,
Ответа не дает она;
Ей чуждо все, что в жизни ново:
Она в былое влюблена.
Что ей до наших идеалов,
Сердечных грез и нежных слов…
Она на зеркале каналов
Качает отблески дворцов.

Черны, как ночь, на землю пали тени,
Что бросил свет колдующей луны,
И мрамором одетые ступени
В густую тьму уже погружены.

И волны тихо край их омывают…
Трепещет зыбью дремлющий канал,
Улыбку звезд приветно отражает
В немом дворце паркет пустынных зал.

Решетки окон в кружеве ажура
Минувших жизней повести хранят.
Спит кипарис… И, грезя, льет датура
Из чаши белой благовонный яд.

Скользит в саду полотен Тициана
Знакомый образ – в локонах лицо,
И у перил, при лепете фонтана
Гондолу ждет зацветшее кольцо.

Сквозит резьба на стрельчатом балконе,
Тяжелой страстью дышит старый лавр,
И чудится, навстречу Дездемоне
Спешит любовью опьяненный мавр.

Венеция, ты спишь на водном ложе,
Ползут века, меняются пути,
Но шепчет Вздохов Мост, Палаццо Дожей
Про львиный зев Совета Десяти;

Про догаресс, пиры и договоры,
Колоколов лепантских гордый звон,
И про небес лазурнейшие взоры
В жемчуг и яхонт убранных мадонн.

И вечная канцона гондольера,
Времен сразив завистливый черед,
Про forza dell’ amore, dell’ altiera,
До наших дней восторженно поет.

Тебе, Венеция, жемчужина морей,
Я шлю привет мой тихий запоздалый…
Прими его, как стон души моей,
Души измученной, и скорбной, и усталой.
О, как ты хороша! Волшебный, странный сон
Истомой сладостной мое чело объемлет.
В прозрачном сумраке, в тиши, со всех сторон
Громада пышная дворцов зубчатых дремлет,
И негой дышет ночь… Недвижная луна
Лагуны спящие спокойно озаряет,
Чуть веет ветерок, и зыбкая волна
Лучом серебряным капризно колыхает.
На темном бархате канала свежих вод
Бесшумна и легка скользит моя гондола.
Rialto белого прохладный, мшистый свод
Играет звуками чуть слышной баркаролы,
И длинного весла ей вторит влажный всплеск,
Палаццо старого обросшие ступени,
Свидетели времен, когда роскошный блеск
Былых патрициев не знал досадной тени,
Манят взойти опять на звонкий мрамор плит.
Узорных фонарей цветное отраженье
На лоне призрачном причудливо дрожит,
И цепью тянется в бессчетном повтореньи…
Все замерло вокруг, все тонет в ясном мире —
И слышится вдали: «Vorrei merire…»

Мы пять часов спускались с Альп.
Вид из гранита вылит.
Давал туннель за залпом залп
вагонами навылет.

За нами следом шла метель,
и голубой, как глобус,
пейзаж отелями летел
и провожал автобус.

Пейзаж рекламой убеждал:
пить воду Пелегрино!
Но путь в Венецию не ждал,
он несся по долинам.

Он несся к Золотому Льву,
к лагуне синесонной,
сквозь буквы надписей «Belvue»
на стенах пансионов.

И каждый дом стоял сквозной
от трехметровых стекол,
желтел налаченной сосной,
поставленной на цоколь.

С плющом, заползшим под карниз,
на стенах белоголых,
а между штор – сюрреализм
столов и кресел в холлах.

И все ж Италия бедна —
ей не хватает лака —
вдруг поворачивается стена
кирпичного барака

и обнаруживает гниль
стропил и старых балок,
где быт, как сваленный утиль,
так безнадежно жалок.

Здесь голь и нищь живет одна,
ни галстуков, ни глянца,
одна лишь запонка видна
на горле итальянца.

Жена – за варкой макарон,
но и в семье рабочей
пригодны кудри для корон
и не глаза, а очи!

Потом с холстами старых зал
сопоставляя это,
я вспомнил тех, кого писал
с натуры Тинторетто…

Автобус, здесь остановись.
Во мне возник прозаик.
Вторгаться я обязан в жизнь,
она важней мозаик!

Но строг маршрут, и мы должны
принять культуры порцию,
взирать на древние ножны,
на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,
смотреть сквозь окна влажные
на отдалившийся хребет,
на чудеса пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,
и, как удар по струнам,
под нами мост и в стороне —
дуга воды —
лагуна!

И вот к гондолам нас ведут,
лагуною обглоданным.
Гондолы называют тут
по-итальянски – «гóндолы».
Мы сели в гóндолу, и вот
толчок, – и по инерции
навстречу с двух сторон плывет
Большой Канал Венеции.
Вздымает вверх скрипичный гриф
ладья резного дерева,
держусь за бронзу львиных грив —
беда для сердца нервного.
Наклонно гондольер стоит —
артист своей профессии!
Не декорации ль свои
театры здесь развесили?
Плывет галерка мимо нас
в три яруса и ложи.
Как зал театра, накренясь,
плывет Палаццо Дожей.
Все задники известных пьес —
и Гоцци, и Гольдони —
мы, проплывая, видим здесь,
качаясь на гондóле.
На этих пьесах я бывал
как друг одной актрисы…
Вплываем в боковой канал,
как ходят за кулисы.
А между двух старинных стен
объедки, в кучу смятые,
на них торжественная тень
какой-то дивной статуи.
Затем ступеньки лижет плеск,
и пристань волны облили, —
сюда бы шляпы, бархат, блеск
в глазах надменных нобилей.
Но там – в беретах пареньки,
бровасты и румяны,
стоят, засунув кулаки
в бездонные карманы.
Они их вынули, когда б
подобралась работа —
кули таскать бы на корабль,
сгружать товары с борта.
И вдруг, когда мы рядом шли,
к стене почти прижатые,
причину пареньки нашли,
чтоб вынуть руки сжатые.
И мы увидели салют,
известный всем рабочим,
а дальше
новые встают
палаццо, между прочим.

Мир голубей покрыл квадрат
камней Святого Марка.
Брожу я с самого утра
от арок к новым аркам.

И вот кофейня «Флориан»,
и вспомнить ты успеешь,
что здесь садился на диван
синьор Адам Мицкевич

смотреть на разноцветный грим
и ленты карнавала…
Чего ж, о польский пилигрим,
тебе недоставало?