Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Недоставало с вышины
холмов – смотреть на села?
Недоставало тишины
далекого костела?

Хоть тут и небо голубей
и в лавках звон богатства,
хотелось этих голубей
послать на Старе Място…

Рука поэта оперлась
на темно-красный бархат.
Вокруг Венеция неслась
на карнавальных барках.

Помпоны, длинные носы,
арлекинады краски
и фантастической красы
ресницы из-под маски.

Но вспоминает он корчму,
где, по цимбалам грянув,
мой прадед раскрывал ему
страну Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон
остался жить в «Тадеуше»,
и потому не смотрит он
на чернокудрых девушек,

на золотого, в звездах Льва,
и в бархатной неволе
он шепчет про себя слова
тоски, обиды, боли.

Я в шесть часов утра
шел утренней Венецией.
Еще туман устлал
серебряный венец ее.

И кампанилы стан
тянулся в небо млечное,
одел ее туман,
как платье подвенечное.

Из сводчатых ворот
по уличке Спаддариа
шел заспанный народ
в серебряное марево.

Шел, думая про стол,
шел с брюками опухшими,
вперед, не глядя, шел,
шел с головой опущенной.

Шел, ящики неся
в тратторию, к хозяину,
шел, зная, спать нельзя,
и не заснуть нельзя ему.

На солнечных часах
еще и тени не было,
и сырость, как роса,
закрыться шарфом требовала.

Ночные дамы шли,
с недосыпа осипшие,
металл незвонких лир
в свои карманы ссыпавши.

Шла бедность, шла нужда
на пoлдoроге к голоду,
которой не нужда
экскурсия по городу.

А с каменных перил
смотрели птичьи головы,
то в пух своих перин,
уткнувшись, спали голуби.

На них садился снег,
как пух, еще не узнанный,
являлись к ним во сне
кулечки кукурузные [567].

Все это в стороне
я вижу из тумана.
Вставать в чужой стране
рекомендую – рано.

Венеция, красив твой флаг,
где Лев на синем поле!

У стен со львами на углах
я двигаюсь в гондоле.

Канал или ладья сама
мой разум укачала,
но мне причудилось: дома
привязаны к причалам.

И эти – рядом, на мели,
дворцовые громады —
в действительности корабли
таинственной армады.

Чья тень мелькнула на носу?
Кто искру в воду бросил?
А окна круглые внизу —
что, разве не для весел?

Но из бойниц наискоски
протянуты не пушки —
здесь на древке висят носки
и простыни для сушки,
гирлянды мокрого белья,
трусов, сорочек разных,
от корабля до корабля
развешаны, как в праздник.

И лепкой дивною богат
дворец над гнутым мостом —
стоит, как парусный фрегат
надутых ветром простынь!

Но вот блеснула и рука,
нет, ручка, из оконца,
флажок батистовый платка
повесила на солнце.

И я увидел вензель «R»,
исполненный умело.
О, все понятно мне теперь:
он вышит для Ромео!

Я разгадал дворцовый быт,
проник в секрет фамильный —
в палаццо этом бак кипит
с водой и пеной мыльной.

И там спиною к площадям
с туманного рассвета
стирает, ручек не щадя,
на всю семью Джульетта.

Я ей желаю всяких благ,
плывя в своей гондоле,
пока на солнечных часах
спит Лев на синем поле.

В Палаццо Дожей входим мы.
Но я осмыслил позже,
что значит эта фраза: «Мы
вошли в Палаццо Дожей».

А это – в живопись войти,
где вздыбленные кони,
поверить в старые холсты
с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,
в корабль под парусами
и в женщин с лицами богинь
и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов
перед узорной дверцей;
поверить в грозную любовь
с кинжалом возле сердца;

в Мост вздохов, в горестную дрожь
в предсмертном коридоре,
и в перстень, что бросает дож
в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,
когда ладьи трясутся,
суметь поверить, что Нептун
трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд
Мадонны на младенца,
в волхвов молящихся, в козлят,
упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут
стоят в сплошном железе,
но верить не в господень суд,
а в гений Веронезе.

И не в тюремный сумрак дел,
рассказанных о дожах,
а в то поверить, что сумел
вообразить художник.

И в нашу сказку о Садко,
и в гофмановы сказки,
во все поверить здесь легко!
Так убеждают краски.

Дождь идет, дождь идет.
Молодую догарессу
старый дож ведет.
Через душную Одессу,
полумертвый порт,
молодую догарессу
старый дож ведет.

Через дымную завесу
(где разбитый дот)
в тыл, к расстрелянному лесу,
мокрый Додж идет,
парень держит пулемет,
дождь идет, дорога к лесу.
Молодую догарессу
старый дож ведет.

Он прижал к лицу ладони,
мокрые от слез.
Донна Лючия – в короне
солнечных волос!
По разбитым бомбой рельсам
Пулковских высот
в гимнастерке догаресса
через дождь идет.

Боже, свадебное ложе
тот же эшафот!
Додж идет. В Палаццо Дожей
хлещет пулемет.
Парни в вымокшей одеже
Додж ведут на дот.
В золотой собор на мессу
молодую догарессу
старый дож ведет.

Это с ними или с нами
долгий дождь идет,
беспорядочными снами
войн и непогод,
с Моста Вздохов по дороге,
оскользясь об лед,
поседевший, одинокий,
старый дож идет.

Александр Китаев! Вы
В золотой Венеции
О величии Невы
Прочитайте лекции,

И под легкою фатой
Итальянку с веером
Очаруйте красотой —
Грустным снежным севером!

Очаруйте санками!
И с венецианками
Приезжайте вы
К берегам Невы!

Фонарных решеток узоры на стенах
Пестрят закоптелые своды таверн,
И красны блестящие камни ступенек,
Ведущие к устью канала Марен.

Упругие ряби живого агата
Податливо брыжжут под черным веслом.
«В таверну, в таверну! Сегодня богатым
И щедрым, signori, я буду послом!»

Спешащая тень остроносой гондолы
Мелькает на зелени мокнувших стен,
И капает гулко сочащийся холод —
Замерзшая кровь обессилевших вен.